Прожилки

        Пропуская сегодняшнее солнце, люди совершают самую непоправимую ошибку, думая, что завтра над их головами взойдет точно такое же.

        Внезапное тепло, пахнущее снегом, в последний день июня. Пятнадцать холщовых сумок - бизоны, гейши, черепахи. От болезней удлиняются глаза, продолговатые глаза древних итальянских мадонн. Держать взгляд долу – так ближе небеса. Над головой лишь небо и свет давно потухших звёзд.

        Ты свыкаешься с болью и холодными летними вечерами. Ты надеваешь серьги и браслеты, которые никогда не носила, и принимаешь свой дар. Ты прощаешь. Тебя больше не ранят слова и взгляды. Твоя трехцветная кошка вгрызается в твои больные руки, потом эти же руки нальют зверю молока – и в этом непреложность, которую так и не постигло человечество. Мы прячем свою мудрость и стыдимся своей божественности. Мы больше не гладим головы своим врагам иссеченными их же клинками руками. А наши лбы остались беспризорны – их не целуют и не крестят. На улицах ты проходишь мимо людей с продолговатыми глазами, в их холщовых сумках обезболивающие, тандырные лепёшки для себя и молоко для кошек.

         К вечеру на землю вновь нисходит холод. Пахнет корицей. Призраки подранков мальчиков и девочек жмутся к синеющим стёклам. Ты крошишь им остатки лепёшки – у каждого должна быть своя дорога к дому. Крошки склевывает ворон. Это значит, завтра они вернутся. А пока возвращается боль. Ты натягиваешь кофту, которую носила ещё подростком, и, превозмогая боль, забираешься на высокий стул, чтобы проводить последнее июньское солнце.

         Оставшийся в живых подранок с продолговатыми глазами, у ног которого спит золотистый зверь с такими же продолговатыми глазами.

Да будут возлюблены все,
кто во сне закрывает лицо,

те, кто глядит на стрелки, а различает бога,
кто не утратил чести, а умереть не может!...

Сесар Вальехо

Прожилки

        Отвыкли от нежности. Тишина стала паломничеством.

        Приход дождей совпал с болезнью. Где мои крылья, ветер? Где голоса-паутинки, из которых сложены мои песни? Горло потухло, любимое синее платье саднит в потёмках зеркал, стрекоза на холстине больше не радует. Не дочитанные книги приносят странный покой - ничто не ново под луной. Я больше не выхожу провожать солнце. Тени на стене больше не трепещут. Всё замерло. Я несу это испытание без слёз и жалоб. Всего лишь одна из многих маленьких смертей. Мертвые не плачут. Сквозь дневной сон слышу мелодичный звон маленьких колокольчиков тонкого литья. После пробуждение всё исчезает. Дневные сны слишком близки к потерянному раю, и потому мимолётны и неуловимы. Воспоминания о том, чего не было, о том, кто. На границе между сном и пробуждением, где не удержаться даже прозрачной подёнке. Ты возвращаешься в явь тенью с больными руками и гаснущими отзвуками маленьких колокольчиков. Ты плачешь. Где мои крылья, ветер? Где я сама? В каких зеркалах? В каких далях? В чьих снах и маленьких смертях? Всегда на периферии зрения световым пятном. В голубом платье, саднящим болью. Два дня до июля. Дождь тихо сеет с темных небес. Пахнет снегом.

Прожилки

        У птиц, призраков и дождевых червей земля одна. Представления о ней разные.

         Самое непостижимое и печальное, что мог приготовить нам Дэвид Линч, — это «Твин Пикс», в котором никогда не пил кофе с пончиками агент Купер, Одри Хорн не завязывала черешок вишни, а Лора Палмер не погибала.

Диана Григорьева

Прожилки

        О, этот отрезвляющий миг прозрения, когда заглоченный мякиш в вашей глотке превращается в крючок.

        Я пришел к выводу, что удовлетворение, какое чувствуешь, когда пишешь, мало связано с ценностью написанного, что согласуется с сентенцией Карлейля: «Любое создание человека уязвимо, но само созидание важно». Что-то сделанное может и немногого стоить, это – создание человека со всеми человеческими несовершенствами, но само делание, само созидание – вот что интересно.


***

        Как писал Марсель Пруст, когда ты тоскуешь по месту, ты на самом деле тоскуешь по времени, с этим местом связанному; не по месту мы тоскуем, но по времени.


***

        Мне мнится, что жизнь человека действия, наверное, интереснее для того, кто ее изучает, чем для того, кто проживает ее. Возможно, мы, бездействующие, взаймы берущие и проживающие чужие жизни, способны лучше прочувствовать их, чем те, кто их прожил. Для них, наверное, жизнь была бесконечным круговоротом моментов настоящего; им, вероятно, так и не удавалось увидеть ее рисунок, общие ее очертания.


***

        Я беспрестанно слышу на улицах, как проносятся вихри поэзии. Слышу, как самые обычные, самые заурядные люди произносят очень красивые фразы, и произносят их безотчетно, в полном простодушии.

Хорхе Луис Борхес

        Ты ослепляешь птиц. Я тку персидский шелк. На нем всё те же птицы. Мои глазасты и безмолвны, твое певучи, но слепы, в их грудках горошины рулад и трелей, которым нет цены. У них отняли свет небес, но как отнять у света жизнь, трепещущую в каждой птахе. И жизнь поет сильней и звонче во тьме и боли. Шелка безмолвствуют и льнут к телам людей. Они прохладны и нежны. Цвета зарождающейся любви и созревающих персиков. Зеленое, на синем. Степной ковыль в морской воде. Всё та же затаенность. Вся та же боль. Безмолвная, неясная, ветшающая вместе с человеческой плотью и верой. Но не надеждой. На чаше с голубой глазурью трепещет шелкопрядка, эмаль тверда и холодна, сеть трещин похожа на веточки укропа. Она не стала шелком, не стала легкой и крылатой, но скоро в трещинках эмали появится пушистый мягкий жемчуг.

        Жар льется с проводов. Вернувшись с похорон, я засыпаю крепким сном. Мы обе спим. Ты смотришь на меня, вытачивая из белого смолистого бруска сосны головку птицы. С открытыми глазами. В саду поет щегол. Не ослепленный, но несвободный от небес. Как птица на плече той блузки, в которой ты ушла к тому, кто ослепляет мудрецов и шелкопрядов.

        Самый длинный день в году. Самая короткая ночь. После странное сиротство. Ты остался, а что-то ушло. Ты столько дней взбирался на невидимую вершину в надежде увидеть, узнать, обрести. Несколько дней потаенной печали, и ты снова начнешь свое восхождение к самому длинному дню и самой короткой ночи, похожей на птицу, не успевшей смежить глаз.

        Легкий ветер толкает тебя в спину. Среди отцветающих пионов раскрывается самый поздний и самый нежный цветок – дитя самой светлой ночи в году. Он пахнет сумерками, переходящими в рассвет, тишиной, не знающей человеческих голосов.

        К вечеру сонливые птицы покачиваются на ветках, розовые абрикосы в синей чашке вбирают золотистый свет склоняющегося к горизонту солнцу. Ты разглядываешь в зеркало мочки ушей, слишком маленькие для бабкиных тяжелых серег с темно-красным рубином. Вместо них ты вдеваешь в мочки маленькие сережки в форме обезьянок, у первой закрыты глаза, у второй зажаты уши. Ты умеешь молчать, поэтому третью обезьянку, закрывающую лапкой мордочку, ты оставляешь вместе с тонкой золотой цепочкой на столе.

        Сумерки нисходят на тихую землю. Птицы на ветках засыпают, и только последний цветок пиона светится бледным призраком в дремотной тьме замершей комнаты. За миг до того, когда комнату окончательно заполняют ночные тени, тебе кажется, будто обезьянка на столе отнимает лапку от мордочки и что-то коротко шепчет на ухо своей товарке с зажмуренными глазами. Через мгновенье ты слышишь только шелест листьев за окном.

Прожилки

        Синим карандашом ребенок рисует алый закат.

        Я вижу, как по моим венам плывут рыбы, слышу шум деревьев в сердце, чувствую биение птичьих гортаней в собственной гортани и песнь высоких небес в пальцах, сложенных в щепоть.

        Я слышу, как падают лимоны на землю Кастилии и бьётся Красное море о ребра загорелого кудрявого ребенка. Я вижу, как по лиловым пастбищам разбредаются белые овцы и как искалеченные артритом пальцы опускаются на глухие клавиши, исторгая из них прекраснейшую музыку.

        Я вижу улитку, ползущую по стволу дерева, слишком высокому, чтобы умереть; вижу пчелу, кружащуюся над цветистым платьем юной девушки с горбом, бесценное сокровище, заброшенное на скалы Сардинии, спрятанное от всего мира за стенами одного из цветных домишек, нарядных снаружи и пустынных внутри. Стул с низкой спинкой у окна, из которого всю жизнь смотрят на море с разноцветными тихими лодками, на змеистые улочки, по которым ходят разноцветные голосистые люди. Красный попугай на жёрдочке косит глаза-бусинки на проносящихся мимо чаек и вяжущих невидимые петли ласточек. У них есть свобода, у красного попугая есть имя и юная хозяйка с прохладными пальцами.

        Я слышу дыхание спящего непальца. багровое одеяние и чаши с разноцветным истолченным в порошок рисом, из которого в течение нескольких недель выкладывается мандала, чтобы одним взмахом руки разрушить целый мир и не оставить себе ничего.

        Я вижу тень птицы на своем лице и не тороплюсь ее смахнуть.

        Старый непалец просыпается и берет в руку крошечную чакпу. Через несколько дней на радужное полотно мандалы ложится тень птицы, видимое лишь тому, кто смотрит в круг жизни.

        Я подставляю свое лицо солнцу.

 

        Когда у меня спрашивают, как появляются темные полукружья под глазами, я отвечаю, от невыполненных обещаний. Не уточняя, своих или чужих. Иконы говорят о том, что всему виной всепрощение. Люди привыкли верить иконам.

        Я смотрю на заходящее холодное солнце, неожиданно вырвавшееся из-за туч, чувствую серьги-плошки, касающиеся плеч, ловлю последние отсветы увядающих пионов в запахе застоявшейся воды. Благая малость. Малая благодать. Пусть сегодня будет совсем немного слов. Обещание, которое я исполню, а значит, стану на одно кольцо с янтарем беднее.

        Если хотите высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами! Не позволяйте нести себя наверх, не садитесь на чужие спины и головы!

        Я вижу, ты сел на коня? И быстро несешься вверх, к своей цели? Ну что ж, скачи, мой друг! Только знай, что хромота твоя скачет вместе с тобой!

        Когда будешь ты у цели и спрыгнешь с коня своего: о высший человек, — именно там, на высоте своей, ты будешь спотыкаться!

Фридрих Ницше

Прожилки

        У гуру табуреток нет.

Подарок 2014 г.

Прожилки

        Время темно-розовых пионов, красных оберегов и кровоподтёков в форме клевера. Время тосковать о том, чего никогда не знал, и прогонять с порога слишком верных любовников. Самопожертвование это цепь, на которую один человек сажает другого. Самоотречение – это порабощение. Принимать всегда тяжелее, чем отдавать.

        Сегодня я видела старика, заглянувшего однажды в бездну и уцелевшего, эти люди красивы какой-то страшной доисторической красотой, зрачки их глаз - древняя смола, а улыбки - разверстые раны. Там, где заканчиваются многие знания, начинается пустота. Что мы будем делать с истиной, если однажды обнаружим ее? И что мы будем делать с собой, если окажется, что мы это и есть та самая истина?

        Без мифов мы тени, развеянные по ветру паутинки. Мы может пережить тысячу зим, но не одно единственно цветение розовых пионов, длящееся всего лишь несколько дней. В обереги не вплетают имена – у Бога имен нет. Он различает нас по темени и родничкам, которые зарастают только для нас. Когда-то я думала, что именно там его дом. Возможно Бог оказался слишком хрупок для мира, который создал. Возможно, это не для нас существуют сто оттенков тишины, когда идет дождь, и не на наших телах расцветают цветы-кровоподтёки и ссадины-мотыльки. Возможно, это не нас оберегают красные нити-обереги с вплетенным коротким, как выдох именем. И слишком короткое цветение розовых пионов тоже не для нас. Лето время Бога. Его детям уготована вся остальная вечность длиною в тысячу зим.

Прожилки

        Во всех совпадениях ищу место для ночлега.

         Дождь идет вторую неделю. Дожди идут внутри женщины с тяжелыми бусами и легкими сандалиями, наполняя ее шорохами, вскриками невидимых птиц, отдаленными голосами и беспрерывным дробным стуком дождевых капель о каменные чаши фонтанов. Она засыпает и просыпается под шум дождя, идущего снаружи и внутри.

         Надсадный кашель терзает ее слабую грудь. Холод проникает под одежду, Она пьет куантро, обжигаясь вкусом апельсиновых корок, и кутается в длинную зеленую кофту, слишком тонкую, чтобы согреться.

         Вчера на базаре старый узбек поцеловал ее руку, собственная скрюченная рука показалась её похожей на птичью лапку. Предложение старика избавить ее от недуга она стыдливо отвергла. Вместо этого она купила у него абрикосы, которые оказались удивительно вкусными.

         Женщина с хрипящими бронхами заваривает себе крепкий индийский чай и добавляет в него молока и три маленькие ложки сахара. Так готовят чай на ее родине, с любовью и не спеша, как гладят по голове малышей. Краеугольные камни прошлого и будущего. Она пьет чай маленькими глотками, чувствуя, как внутрь проникает благословенное тепло. Ей отчаянно до зуда в пальцах хочется прикоснуться к шелковистым волосам ребенка, почувствовать их запах, их ускользающее постоянство. Ее пальцы пробегают по кайме шелковой скатерти – ее редко обнимали в детстве, и никогда не гладили по голове. В восемнадцать лет она остриглась наголо и теперь носила маленький тюрбан. Темно-лиловый под цвет глаз цвета мокрой золы.

         Она допивает последний глоток чая и ставит фарфоровую пиалу с красным узором на холодный камин. Из-за его высокой решетки веет сыростью и холодом.

         На миг показывается солнце. Солнечный луч на короткое мгновение освещает стеклянный чайник с золотистыми танцующими чаинками и тут же гаснет.

         Она содрогается от очередного приступа кашля. Бронхи свистят. Первые капли дождя падает на блестящий лист папоротника. Она закрывает окно. Снаружи нарастает шум.

         Она проходит в свою спальню и не раздеваясь ложится на пастель.

         В ту ночь ей снится чья-то широкая теплая ладонь, она гладит ее кудрявые волосы и тихо ложится на ее детские плечи.

         С той ночи дожди в женщине с тяжелыми бусами и легкими сандалиями прекращаются, и только крики невидимых птиц вместе с болью в скрюченным артритом пальцах по-прежнему будят ее на рассвете. Женщина с глазами цвета мокрой золы и коротким ёжиком из мягких светлых волос кладет ладонь себе на плечо и слегка сжимает невидимую руку.

Прожилки

Прожилки

        Никто не строит дома без дверей.

Прожилки

        Тот, кто бежит впереди тебя, может отставать от тебя на два круга.

Прожилки

        Только сильный, достигнув вершины горы, оставляет ее непокоренной.

 

        В дождливый день играет босанова. Горчит вино. На ветке синий грач щелкочит о далекой стране с золотыми минаретами и золотоглазыми старухами в красных платках. Крапленый синевой и запахом земли, гладит в открытое окно широкий сад. Во тьму зеркал косится глаз этруска, в которых мой модильяновский овал лица всё беспощадней и острее. Краснеет нитка на запястье. Грач засыпает под дождем. Безлюбливо и безучастно сеет он свои небесные нити в мою протянутую ладонь – знак обманчивой покорности. Шелест винила сливается с тихим шепотом небесной воды. Голос замирает у края бездны, чтобы навсегда там остаться, не падая и не взлетая. Сладкая грусть в узкой груди. Мука прозрения на дне монгольских глаз. Марты, Клары, Анны. Белые цветы в синей траве вечера. Пластинка замирает. Дождь продолжает прясть сны уснувших птиц. Над садом в прозрачном воздухе встают золотые минареты. Аишы, Марьямы, Халимы кружатся в нежно-красном пламени, единственном на свете пламени, который не может погасить небесная вода.

Прожилки

        Теряя людей, мы оставляем за собой вереницы берегов с капищами, храмами и ещё теплящимися очагами. Они остаются, мы уходим.

       Музыку хорошо слушать ночью. Когда не видны лица людей.

                                           Сэй Сёнагон

         Свежий хлеб и кагор. Как старо, свято и просто. На полу кипы рисунков. Акварельные рыбы несут в своих чревах новых Ион, на дне пустой тушечницы копошится живая пчела. Золотое на черном. Вечность, сложенная из мимолетностей.

         Соприкосновенье рам и вен рождает новую поэзию. Ты открываешь для себя новый оттенок синевы и нежности, так похожую на затаенную скорбь, когда дырявишь вязальной спицей цветок на скатерти, и чувствуешь укол в ребро. Скорбность губ прячется за виноватой улыбкой. Вишневая помада оказывается столь же тонкой наукой, как и смирение со смертью.  Но ты всегда была прилежной ученицей.

         На стене ещё трепещут тени листьев. Золото на кармине. Сегодняшнее на завтрашнем. Листья останутся до сентября, тени умрут с закатом и больше не повторятся, но для тебя завтрашний день будет похож на вчерашний, а нынешний июнь - на череду предыдущих, и только свежий хлеб будет чуть вкуснее, а кагор чуть слаще.

         Всё повторится, но ничего не останется неизменным. Всё старое окажется новым, всё новое продлится лишь мгновение. Всё простое навсегда останется непостижимым.

         Мы не узнаем себя ни в посеребренных ликах библейских пророков, ни в мимолетных отсветах заходящего солнца. И только ласточка уронит в нашу чарку с кагором синее перо, когда-то бывшим частью наших крыльев.

       Последний луч солнца на ковре тускнея ищет красный мак, трепещущий средь угасающих узоров. Луч успевает заползти, подобно пчеле, в самую сердцевину открытого цветка, и погаснуть одновременно с последней просьбой Оулавюра Арнальдса закрыть глаза.

       В комнате пахнет деревом и золой. Она держит в руках связку ключей от буфетов, переходящие по наследству от одной Самирес к другой вместе с хрипотцой в голосе, постоянными обещаниями больше не курить и выбросить из дома все ковры.

       Последний луч солнца гаснет в сердцевине мака. Она докуривает сигарету. Вдали темнеют очертанья гор и светятся призрачные фигуры детей Шагала, полукровок, засиненных болью и сиротством, которая бывает только в детстве. Их лопатки остры, а сандалии слишком тяжелы, чтобы оторваться от земли. Для этих полукровок есть только эти сумерки и этот дом с курящей женщиной и старыми коврами.

       Полукровки сиреневыми всполохами исчезают в полутьме, и снова возвращаются на землю пением цикад.

       Она склоняет голову.

       Пой, мой сверчок. Пой. Лето твое бесконечно.

Абрикос 2009 г.

 

       Пересказав свои утренние сны, ты теряешь часть своей души. Твои не рожденные дочери с прозеленью глаз теряют свое единственное прибежище и с каждым новым утром становятся всё невесомее и прозрачнее. Не рассказывай никому свои утренние сны. Пусть они затвердеют в твоей груди тяжелой прозрачной смолой, янтарём, в котором вместо лепестков и стрекоз обретут свою вечность все твои не рожденные дети, ясноглазые и с лисьим прищуром, с тонкими рёбрами и широкими лбами.

       Ты опускаешь свой лоб в ладонь. Это признак того, что кончается лето. И пусть на календаре лишь начало июня, ты чувствуешь, как истекает его время. Женщины в задумчивости крутят кольца на пальцах, мужчины рассеянно следят за дымом сигарет, как будто стараются разглядеть сквозь него потерянное (за упущенным не плачут, пусть и стараются сохранить его в полароидных снимках и тайниках буфетов). И только дети ничего не отдают на волю случая, ну если только воздушных змиев. Их ниточки, словно пуповины, связывают детей с их небесными двойниками сильнее утраченной или никогда не существовавшей памяти. Сильнее корней и голубых вен.

       Тебе отчаянно хочется почувствовать в своих пальцах зерна чёток, их промоленную гладкость, струящуюся сквозь пальцы. Почувствовать на ощупь каждый миг, задержать его, согреть своим теплом. И отпустить, зная, что всё возвращается на круги своя.

       Ты отнимаешь ладонь ото лба и смотришь вдаль. Там лето.

Библиотечная книга 2015 г.

        Литература начинается со стихов и может лишь через несколько столетий дорасти до прозы. Четыреста лет у англосаксов была, как правило, замечательная поэзия и почти зачаточная проза. В начале слово было магическим символом, лишь поздней его измельчило время. Дело поэта — хотя бы частично вернуть словам их первородную, темную силу. Поэтому у любой строки две задачи: в точности передать случившееся и физически взволновать нас, как волнует близость моря. И как это делает Мередит:

Покуда умирает жар в камине,
Мы ищем души близких среди звезд.

Хорхе Луис Борхес

Борхес и я

        События – удел другого, которого зовут Борхес. Я бреду по Буэнос-Айресу и останавливаюсь – уже почти машинально – взглянуть на арку подъезда и решетку ворот; о Борхесе я узнаю из почты и вижу его фамилию в списке преподавателей или в биографическом словаре. Я люблю песочные часы, географические карты, издания XVIII века, этимологические штудии, вкус кофе и прозу Стивенсона; другой разделяет мои пристрастия, но с таким самодовольством, что это уже походит на роль. Не стоит сгущать краски: мы не враги – я живу, остаюсь в живых, чтобы Борхес мог сочинять свою литературу и доказывать ею мое существование. Охотно признаю, кое-какие страницы ему удались, но и эти страницы меня не спасут, ведь лучшим в них он не обязан ни себе, ни прочим, а только языку и традиции. Так или иначе, я обречен исчезнуть, и, быть может, лишь какая-то частица меня уцелеет в нем, другом. Мало-помалу я отдаю ему все, хоть и знаю его болезненную страсть к подтасовкам и преувеличениям. Спиноза утверждал, что сущее стремится пребыть собой: камень – вечно быть камнем, тигр – тигром. Мне суждено остаться Борхесом, а не мной (если я вообще есть), но я куда реже узнаю себя в его книгах, чем во многих других или в самозабвенных переборах гитары. Однажды я попытался освободиться от него и сменил мифологию окраин на игры со временем и пространством. Теперь и эти игры принадлежат Борхесу, а мне нужно придумывать что-то новое. И потому моя жизнь – бегство, и все для меня – утрата, и все достается забвенью или ему, другому.

        Я не знаю, кто из нас двоих пишет эту страницу.

Хорхе Луис Борхес

       Когда Деду было лет пятнадцать, мать послала его в лавку за хлебом. Он ушел, нанялся на торговое судно, прибавив себе несколько лет, и три года спустя вернулся домой с буханкой хлеба. Когда Деда спрашивали, как его встретила мать, он отвечал: «Избила смертным боем».

Джеффри Форд

То, что глубоко трогает сердце

Мужчина или женщина, молодые, прекрасные собой, в черных траурных одеждах.

*

В конце девятой или в начале десятой луны голос кузнечика, такой слабый, что кажется, он почудился тебе.

*

Капли росы, сверкающие поздней осенью, как многоцветные драгоценные камни, на мелком тростнике в саду.

*

Проснуться посреди ночи или на заре и слушать, как ветер шумит в речных бамбуках, иной раз целую ночь напролет.

*

Наступил рассвет двадцать седьмого дня девятой луны. Ты еще ведешь тихий разговор, и вдруг из-за гребня гор выплывает месяц, тонкий и бледный… Не поймешь, то ли есть он, то ли нет его. Сколько в этом печальной красоты!

*

И еще — сияние полной луны, высветившее каждый темный уголок в старом саду, оплетенном вьющимся подмаренником.

Сэй Сёнагон

Несколько дней тепла.