Родиться и умереть в Картахене. Быть серой цаплей с красной шеей. Всю жизнь брести по единственной улице к заходящему солнцу мимо качающихся на ветвях деревьев детей. Быть долгорукой и близорукой. Примерять красивые платья в комнатах с отсыревшими обоями и протертыми коврами. Давить ставней грецкие орехи, бросая в набегающие волны их скорлупу. Извлекать из запавших клавишей музыку, от которой никнуть даже каменные головы статуй в темных нишах патио. Пить тяжелое вино и вдыхать легкий запах гардений. Ломать сигареты, просыпая табак на пальцы. Носить мужские перстни и часы. Писать на стенах фрески с заснеженной горой и маленькой синицей. Закрывать шторы от дневного света и впускать в двери сумерки и бродячих тощих собак, скармливая им весь хлеб и всю боль. Засыпать под утро и просыпаться под звуки колокольни, молчащей уже лет сто. Не видеть снов, но знать, что снилось. Не знать мозолей на мужских руках, но знать на ощупь остывшую золу. Крутить табачный лист и пахнуть миндалем. Рожать дочерей с угольными глазами и прятать от них пепел в камине. Уходя, оставаться. В Картахене.

Прожилки

        Переписываю старые стихи. переправляю обручальный кольца в перстни. Увлекательное занятие.

Я помню резкость виноградных глаз,
В них нежность с укоризною вилась,
В бессилье падали и умолкали
Слова, так исчезает первый снег
На лицах спящих под мостом калек –
Непролитые слёзы умножая.

В ту прозелень вплеталась медь садов
И тень стрекоз, янтарен и соснов
Был свет тех сиротливых детских комнат,
Где не было ни плачей, ни затей,
Где над сокровищем не чах Кощей
И месяц не висел над кровлей Тома.

Тишь закипала в синие витки,
И кто-то плёл на память узелки
Из бахромы атласной черной шали,
Стук чёток маслобоен и упруг
Чертил в той синеве свой мерный круг,
В одну минуту вечность заключая.

А где-то вдалеке хрипел кобыз,
С надгробий в небо ласточки рвались
Взлететь, но мрамора слепая нежность,
К груди их прижимая, как детей,
Глушила ревом высохших морей,
Сокрытых в темной глубине столешниц.

Тонули в ней цветы и бледный лик
Твой отражался светов повилик
И луны уплывали в сердцевину
Коры вишнёвой, на которой рыб
Ты вырезала, словно манускрипт
В дар знавшему лишь землю сарацину.

Гас воздух, и оранжевый опал
На безымянном пальце затухал,
Как свет янтарный в дребезжащих соснах,
И не было вины, сильнее той,
Отмоленной звенящей тишиной
В подслеповатых оголённых вёснах.

Прожилки

        Цветные фотографии теперь кажутся настоящими лишь, когда зернисты. За гладь не зацепиться, когда падаешь.

На теплом побережье горький дым
Ты, словно косточку, тайком глодаешь,
Вино французской булкой заедаешь,
Не зная узколобых долгих зим,

Где прячут за улыбкой скорбность губ,
Нить слов в морозную иглу вдевают
И тьме свой свет, как тайну, поверяют,
И глаз вишневых раненую глубь

Под тушью прячут. Тихая печаль
В кагор там хлеб с младенчества макает,
И тонко в рамах соснами вздыхает
Смолой и дымом пахнущий мистраль.

И прям насквозь под левое ребро
Вязальной спицей луч в тебя вонзает
Слепое солнце, и сургуч ломает,
Впечатав в кожу рабское тавро.

Не говоря и не вздыхая, врет,
Там тот, кто поцелуют в лоб, не в губы.
И где мы никого так не полюбим,
Как тех, кто нас когда-нибудь убьёт

На теплом побережье горький дым
Ты, словно косточку, тайком глодаешь,
И с каждым сном моим всё больше таешь,
Как первый снег в преддверьи долгих зим.

Прожилки

        Запах чистоты с нотой горечи. Одна из вещей, в которых не сомневаешься.

        Срезаю верхушки гладиолусов и ставлю обратно в воду, продлевая последний вздох лета. Жизнь без календарей и фамилий была бы просторней и милосердней к нам. Наше лето созревало бы в нас до конца, и нам не пришлось бы есть кислые плоды и прикалывать в знак скорби цветы хризантем к груди. Наши глаза выцветали бы из зеленого в палевый, наши руки одновременно тяжелели и легчали бы. Наши дни становились бы короче, а паутинки в астрах напоминали бы о наших новых пристанищах, безмолвно сияющих в ночных небесах. Наши шали оставались бы пестры, а пластинки, несмотря на грустную хрипотцу, беспечальны и полны жизни. Желтые пятна в кронах деревьев были бы лишь отражением слабеющего солнца, как и наши бледные лики, несущие на себе следы внезапных просветлений, так схожих со следами неизлечимых недугов.

        А потом на наши непокрытые головы выпал бы первый снег. Мы увидели бы птиц, летящих от нас к нам же. Мы услышали бы последний вздох листвы, и один из нас впервые произнёс бы слова Осень, впуская в дом бродячего пса с бесцветными глазами и серой шерстью. Но слово осталось бы лишь словом. И засыпанные снегом мы продолжали бы проживать наше нескончаемое лето, осеняя его долгую темноту настольными лампами и алой геранью, пытаясь вдохнуть в ее соцветия свое дыхание и запах под завыванье вьюг и беспечальных песен.

Прожилки

        Чем больше пишу, тем больше слышу то, что остается невысказанным. И это почти всегда оказывается единственным, что нужно было сказать.

        Я хотела бы остаться в этом августе навсегда. Увязнуть в его янтарном закате искалеченной однодневкой, наполненной болью, отчаянием и надеждой. И нежной ненавистью к людям, не заметившим одного единственного танца, короткого, как последний летний день, и легкого, как его отсвет в сердце, видящим невидимую красоту.

        Была бы я счастлива, если бы встретила того, кто смог бы меня разглядеть? Того, кто смог бы услышать то, что слышу я? И не стало бы это двойным одиночеством, с которым пришлось бы жить, как живут с нелюбимым ребенком, жестоко мстящим за эту нелюбовь?

        Мы рождаемся в одиночестве и умираем в одиночестве. Я беру с собой всю свою боль, все сады и всю нищету собственного сердца, все цветы тщетных надежд и неизбежных прозрений, высвеченных янтарными небесами. Всех своих девочек и старух, существующих во мне и рвущих мое нутро своей бесстрашной радостью и вечной печалью, которой нет выхода. Я беру с собой все свои отражения и лики, все платья, пахнущие слезами, все клинки с красной ржавчиной, все сломанные браслеты и разбитые стулья. Я беру с собой весь свой свет и всю свою тьму, и ухожу в трепещущую тень на красной стене, гаснущую слишком долго, чтобы стать приютом для ещё одной человеческой жизни. В конце концов одиночество снова празднует свое торжество. Янтарный горизонт гаснет. Небеса темнеют. Над головами исчезнувших людей вспыхивают огни исчезнувших звезд. На красной стене застывает зеленая ящерка. Так кончается ещё одно лето.

Прожилки

Оставь меня в помине – вдруг сгожусь
Дожди на тридцать первое июня
Предсказывать, и пусть я не случусь
Напевностью в тревожном звоне пиний.

Оставь, как держат старые ключи
От дома, где прощаются рожденья,
Травою зарастают кирпичи,
Как горестный обет невозвращенья.

Оставь, но слишком часто не меняй
В продрогших кассах на обратный в Лейпциг,
Всегда найдется время потерять
Тот свет, в котором больше не согреться.

Прожилки

Однажды кончится февраль,
И боль моя меня отпустит,
Калифорнийская весна
Цветы гортензии распустит.

Прозрачно-розовый рассвет
Плеснёт хвостом по побережью,
Как отзвук девичьих вендетт
В тончайшем платье цвета кешью.

И снова буду босиком
Бродить по пляжу до заката,
Пить темно-красное вино
Из кисло-сладкого граната.

Всю ночь при свете ночника
Читать шотландские легенды
Под треск заплечного сверчка
На нашей стёртой киноленте.

Прожилки

В комнате Мэри на старом комоде
Тихо плескается медная цвель,
Шепотом ласковым время уходит,
Август срывает ранетки с петель.

Мир, словно яблоко, тонкою стружкой
Кружится. Мэри стареет во сне –
Платья ветшают и черной горбушкой
Крошится хлеб на дубовом столе.

Снова на юг журавли потянулись,
Веер забыт в золотом гамаке,
Ветер с опавшей листвою шпыняет
Солнечных зайцев в заглохшей траве.

Мэри вздыхает и чай разливает –
В астрах махровых теряется шмель,
Август в густой темноте исчезает,
В небе оставив льняную кудель.

Прожилки

Сорочьи мои уловки,
Вишнёвая тяжесть снов,
У края старой циновки
Живу под сенью гудков
Всех поездов дребезжащих,
Меня не берущих в даль.
Шмелей на лугах гудящих,
Цветы обратив в Грааль.
Краснеют мои пороги
От солнца и ворожбы,
И в пыль от старой дороги
Склоняются низко лбы.
И видит душа в потёмках
Стыль налитых спелых слив,
Младенцев в простых котомках,
Забытых у темных ив.

Прожилки

        Все закономерно. Поэтому непостижимо.

Однажды в холодном парижском предместье

Я вспомню свою тридцать первую осень,
И дым от костров, и предчувствие мести,
Которой не сбыться. Проклятая просинь

Останется в нас неизведанным морем
В сиренево-тонком дыму фонарей
И скроет от глаз кипарис разоренный
Фантомы давно одичавших зверей.

И я, поминающий сидровой мутью
Ту осень из света остынувших зол,
Слепой, как Гомер, исковерканной грудью
Устало склонюсь на растерзанный стол.


***

Однажды в холодном парижском предместье
Я вспомню свою тридцать первую осень –
И дым от костров, и предчувствие мести,
И чашку с просеянным розовым просом.

Закончится день, и затеплятся шторы,
В туманах погаснут огни фонарей,
И с мраком сойдется каштан разоренный,
Укрывши в ветвях полумертвых пажей.

Тогда-то мой друг, до бесславия старый,
Слепой, Как Борхес, и великий, как Ра,
Откроет свой требник, склонившись устало
Над сотней глухих нерастраченных тайн.

Прожилки

        22 декабря. В самую тёмную ночь года приходят со своим светом.

Мы решето, сквозь нас струится алость неба
И звездный свет, погасший сто веков тому назад,
Мы око черное, глядящее так слепо,
Что камни веруют в спасение земных пощад.

Клеймо свое мы тайно носим на подошвах,
Зарубки нелюбовий прячем за хиджаб,
И заплетаем пальцы в золотые кольца,
Храня в груди, как птицу, трепетный раджаб.

Прожилки

        Miserere Mei, Deus. Слушаю в темноте.

Пылают в пустыни горбатые миражи,
Хамсин набивает мне обувь горячим песком,
Лиловая даль из глубин моей паранджи
Мне кажется долгим и странно-мучительным сном.

В пиалах с цикорием тонут смуглые лбы,
Браслеты говорят на тонком своем наречье,
В корзинах дев и не смирившийся худобы
Плоды инжира, твоей сукровицы предтечи.

А ночь холодна и нас собирает в гроздья
Вины, печали, гордости и женского гнева,
И полыхает нами темный полый воздух,
Хамсином возвращая нас из алого зева.

Прожилки

        Veni Creator Spiritus. Как очищение от самого себя.

Весна в Марселе девочкой Шагала

Пришла босая в розовую сныть,
- Ох, детка, если бы ты только знала,
Как я устала по земле ходить.

- А можно я? - с волненьем шепчет Энни,
Горошину сжимая в кулачке.
Весна молчит, на темном гобелене
Вздыхает дева в тоненьком стежке.

Сердечко детское так больно бьется
Уходит солнце за большую ель,
Жупел рыдает тихо у колодца,
И спица выпадает из петель.

Прожилки

        Неистребимых зим не бывает. Да и сама неистребимость миф, для тех, кто боится выкорчевывать себя с корнем.

Слепая кошка смотрит на листву,
В ее пустых глазах волна струится
Из зелени и света в синеву
Небес, куда никто не возвратится.

Подранком хрупким по земле брожу,
В снегах моя постель, в овчарнях - храмы,
И своего стрелка не нахожу,
Чтоб залечил внезапной смертью раны.

И снова свет листвы бьет по глазам,
Крадется в грудь и счастье предвещает,
И в тень подранок тихо отступает,
Меня оставив гаснущим лугам.

Прожилки

        Язычество внутри бесцветно.

Луизиана

Листва в зеленом сумраке трепещет,
Ты достаешь из шкафчика мате,
И на ступенях средь вьюнков и трещин
Пьешь горький чай в зеленой духоте.

Струится дым индейской папиросы,
В траве больные ящерки снуют
И призраки креолок темнокожих
С полей хлопковых медленно плывут.

Зеленый сумрак, заменяя вечность,
Как цапля-мойша, стережет закат,
Ты стала светом в этот долгий вечер,
Звенящим светом в череде утрат.

Темнеет плющ и тоньше заклинаний
У босых ног змея шуршит в траве,
Ты тоже в этот сумрак тенью канешь,
А, может быть, и канула уже.

        Первая арабеска за август. И, возможно, единственная. Ты отгораживаешься от живых и слушаешь голоса из прошедших, будущих или не случившихся жизней. Последние, несмотря на печальную участь, чаще всего оказываются ярче и полнозвучнее других. Эта работа души, и совсем немного отчаяния. Сейчас моя душа очарована голосом женщины-хамелеона, не то ребенком, не то чудовищем, хотя часто это слова синонимы. Невинность убивает легко и без зазрений совести. Раскаяния не красят хорошеньких девушек. В раскаянии мы больше жалеем себя, чем других. Это, самый тонкий самообман, изобретенный человеческой душой, этим совершеннейшим ткацким станком, созданным Богом. А Бог, это все таки не только свет.

        Я слушаю зеленый свет. Вглядываюсь в знаки. Терплю боль. Я прохожу этот путь, потому что хочу остаться живой, даже если этот путь ведет к смерти. Фоном новости о малышке-аутистке, сбежавшей в одних трусиках из большого города в бескрайнюю лесостепь. Ее найдут. Или поймают. Хочу ли я этого, если существует два вида милосердия? Знаю только, что хотела бы оказаться в ее теле, сбежать на край света или стать легендой, прекрасной легендой о свободе и другом мире, вход в который может открываться лишь с обратной стороны, то есть никогда.

        Я тоже вяжу свои веревки, чтобы спуститься вниз, и сбежать туда, где всё возможно. А может, и дальше. И я пишу. Моя единственная возможность выжить, остаться незамеченной на всех дисплеях тепловизоров, на всех радарах и границах зрения. Остаться невидимой у всех на виду. Это дар, который носят в темных припухших от слёз или от беслёзья веках. Смиряясь с тем, с чем смиряться нельзя. Живя подёнкой в чьем-то скоротечном предутреннем сне.

        И я жду холода, чтоб не болело сердца от бликов солнца на стене и нежного тепла.

        И я пишу о тихом шуме пальм и синем-синем небе. Пишу о девушке, стучащей по круглым клавишам машинки. И сочиняющей роман. Быть может, обо мне.

Прожилки

        Бетховен - лучшее лекарство от полнолуния.

Слова таинственно-туманны,
В граненой стопке желтое шабли,
В тени глухой лесной поляны
Весь день токуют нежно глухари.

Обитель нищих привидений
Тишайшая дождливая весна,
В висках сжимаются мигрени,
Ладонь от стылой печки холодна.

Пленяет наши отраженья
Стеклянный с тонким вензелем графин,
Под небом нашего селенья
Тоскует сладкозвучная сирин.

На полках голоса затихли.
В углу слабеют старые часы,
На гобелене паучиха,
Ткет год за годом новые цветы.

Ты слышишь, на лесной поляне
Весь день токуют нежно глухари,
И светится во мгле туманно
Янтарное и грустное шабли.

Прожилки

Я на ладонь тебе ложу грушовку,
Примету златокудрых старых дев,
Такую ж злую лета полукровку,
С ожогом на обугленной пяте.

Последний свет в твоих очах остынет
И станет пеплом отгоревших лет,
Мы в две руке на старом клавесине
Сыграли наш единственный сонет.

Мы в смолах времени навек застынем
Зерном, который в землю не падет,
Мы не случимся в дочери и сыне
И птицелов полет наш не прервет.

Смотри, как парк наш зелено-бездонен,
Как воздух жарок в соснах вековых,
Как на двоих стал разом обездолен
Огромный мир в окошках слуховых.

Прожилки

        Что вчера было близко, завтра будет ещё дальше.

В желтой чаше течет синева теплых слив,
Над пылающей рожью кружит ястребок,
И печалью дыханье в груди запалив,
Ты терзаешь мелиссы несчастный росток.
Твой монгольский зрачок желто-палевых глаз
Смотрит с тайною дикостью предков своих,
Тот с прищуром разрез помнит тихий намаз
В свете льющимся с кромки небес золотых.
Словно страж, бледно-восковый страждущий лоб,
Всех печалей, любовий, пахучих мелисс,
Медных утренних трав самый легкий озноб
Жив в тебе злою нежностью красных лисиц.
Уходящая синь стародавних веков,
Отголоски степей, от мечей золотых,
И во мгле желтолицей лиловых дымков –
Всё живет в твоих жестах и взглядах скупых.
В этой комнате темной столетья живут
И плетут свою нить из синеющих слив,
Когда солнца в ладони плодами падут,
Всё начнется опять в круге лун и олив.
Повторимся и мы в этом круге земном
В отраженьях зеркал и монгольских глазах,
Или станем ребенка коротеньким сном,
Эхом бубна, стихающим в вечных снегах.

Прожилки

Мой август дичек крутолобых
И зорких золотых сипух,
Приют столетних вековух
В одеждах огненно-зеленых.

Ты витражей медовый отзвук,
Плывущий в голубых садах,
Цветов, живущих в полутьмах,
Неверный свет глядящих в воду.

Мы знаем тайны львов янтарных,
Что потеряем, то сочтём,
Под лепет дождика уснём,
Лучась на белых одеялах.

Прожилки

        В театре теней не соврешь.

Нас время правит одиночеством,
Тоской разглаживая лбы,
И руки смуглые пророчеством
Взамен колец наделены.

Стоят сады утяжеленные,
Утратами сердец полны,
Уходим в небеса сочтённые,
Смирением своим темны.

Взрослеют дочки раньше августа,
Тая печаль за медью рам,
Служа тяжелыми удавками
Своим звенящим голосам.

У форточек сигарных делимся
С туманом долгой тишиной
И призракам во тьме мерещимся
Бесплотной легкой синевой.

Мелками детскими помечены,
На сердце крестиком штришки,
Цветами белыми подсвечены
Сквозь платья наши позвонки.

Истреблены сухими нивами,
Оставив в очагах угли,
Мы пением последних иволог
Взлетаем с горестной земли.

Прожилки

        Снега под луной моя лучшая мера.

Мотылёк в груди твердеет камешком,
Август сеет золото в садах,
Безголосое дитя двух маменек
Прячется в сиреневых стогах.

Тонкая игла терзает бедное
Сердце, с белой косточкой внутри
Нежности жильё ветхозаветное
Мошек бледных прячет в янтари.

И ворона старая чернильница
Бродит у кладбищенских ворот,
Кличет-кличет не докличется
Аз и ижиц маленьких сирот.

Прожилки

        Мироощущение не меняет суть вещей. Оно меняет их предназначение.

К бледным пальцам Вы пожизненно прикованы,
Гордым лбом безнадежно и горько больны,
В тонких веках глаза ни раз не целованы
Смотрят вдаль за моря, безъязыко темны.

Вы могли бы уйти и оставить другому
Синеву тонких век, свет зимы за окном,
В клетке злого чижа и от боли глухому
К голосам существу в кушаке золотом.

Но глядят за моря пепел синих подранков,
Сквозь снега, тяжесть нежности к Вашей любви,
И в глуши занесенных зимой полустанков
К бледным пальцам склоняются желтые львы.

Прожилки

Морскою синевой отмеченный,
Изранен дымом сентября,
Молчит двойник мой изувеченный
В тени цыганского шатра.

В марсельских снах витает марево
Глухой колодезной воды
И фонарей лиловых гарево
Пятнает сонные сады.

Фальшивят граммофоны старые
И в темноту его шипят,
А он молчит, и крохи зарева
На рукаве его блестят.

Смахнет со лба чужую жалостность,
На свет шагнув из забытья,
Неся за девичьими шалями
Израненного соловья.