Бабочка или ребенок внутри.
Ребенок пошевелился первым.
20.11.2022
Memento mori
Когда чужой дневник вдруг оборвется на "Memento mori" и в небе закружат безмолвно птицы, свершая свой обряд прощания с землей; когда ты полегчаешь и станешь легче паутинки, когда в тебе поселится такой покой, что слуха твоего коснется ход улиток и камней, к тебе вдруг подбежит ребенок и спросит задыхаясь:
- Ты слышишь, слышишь, мама?
И ты, на миг от книжки оторвавшись, рассеянно посмотришь на дитя:
- Ты что-то говорил, родной?
- Я говорил с ней, мама.
- Но здесь же только мы с тобой.
- Нет, мама, здесь ещё она, и ей немного грустно.
- Ты слышишь, слышишь, мама?
И ты, на миг от книжки оторвавшись, рассеянно посмотришь на дитя:
- Ты что-то говорил, родной?
- Я говорил с ней, мама.
- Но здесь же только мы с тобой.
- Нет, мама, здесь ещё она, и ей немного грустно.
- Ох, милый мой… И отчего же ей так грустно?
Ребенок хмурит брови, но, увидав речную стрекозу, в минуту забывает обо всем и вот уже бежит за ней со смехом, звонким и счастливым. А ты вдруг понимаешь, тебя здесь нет, и не обрывается дневник, он просто так написан, чтоб было бы куда идти - Memento quia pulvis es, но не к кому вернуться - Est dues in nobis...
Ребенок хмурит брови, но, увидав речную стрекозу, в минуту забывает обо всем и вот уже бежит за ней со смехом, звонким и счастливым. А ты вдруг понимаешь, тебя здесь нет, и не обрывается дневник, он просто так написан, чтоб было бы куда идти - Memento quia pulvis es, но не к кому вернуться - Est dues in nobis...
19.11.2022
Голос
Даль она ведь в глазах смотрящего. Больше ее нигде не существует. Большинство вещей существует лишь потому, что есть глаза, на них смотрящие. Через призму, всего, что в нас заложено, мы смотрим на окружающий нас мир, не подозревая, что сами являемся той самой призмой, через которую малое смотрит на большое, а большое на малое.
Голос сделал тишину глубже. В свою очередь музыка подарила голосу осмысленность, и только речь сделала наш голос беззвучным и тусклым. Мы стали слишком много говорить, речь стала нашим щитом, но перестала быть оберегом.
Как хрупки оказались все наши высокие технологии, как тонки и хлипки подрамники наших многочисленных теорий. Много веков назад, оставаясь наедине со своим голосом и ветром посреди пустыни, человек знал, куда идти и был намного сильнее нас сегодняшних. Он пробовал на вкус новую веру и отваживался на безверие. Он сверялся с небом и не придумывал себе богов, чтобы оправдывать свое бездействие. Он шел. Шел вперед. Сейчас все бегут, но никто не двигается вперед. Последние остатки тишины поселились в каменных изваяниях, изображающих поющих людей. А сами голоса, лишившись даже своего эха, бродят по земле неясными отголосками и звуками, отживая свой век в пустующих домах и заброшенных часовнях, и, не найдя своих поводырей, рисуют на пшеничных полях и скалистых плато круги и лабиринты, откуда нет ни выходов, ни путей в прошлое, где человеческий голос, ещё свободный от слов, взмывал к небесам, подобно птице, и заставлял улыбаться самого Бога.
Голос сделал тишину глубже. В свою очередь музыка подарила голосу осмысленность, и только речь сделала наш голос беззвучным и тусклым. Мы стали слишком много говорить, речь стала нашим щитом, но перестала быть оберегом.
Как хрупки оказались все наши высокие технологии, как тонки и хлипки подрамники наших многочисленных теорий. Много веков назад, оставаясь наедине со своим голосом и ветром посреди пустыни, человек знал, куда идти и был намного сильнее нас сегодняшних. Он пробовал на вкус новую веру и отваживался на безверие. Он сверялся с небом и не придумывал себе богов, чтобы оправдывать свое бездействие. Он шел. Шел вперед. Сейчас все бегут, но никто не двигается вперед. Последние остатки тишины поселились в каменных изваяниях, изображающих поющих людей. А сами голоса, лишившись даже своего эха, бродят по земле неясными отголосками и звуками, отживая свой век в пустующих домах и заброшенных часовнях, и, не найдя своих поводырей, рисуют на пшеничных полях и скалистых плато круги и лабиринты, откуда нет ни выходов, ни путей в прошлое, где человеческий голос, ещё свободный от слов, взмывал к небесам, подобно птице, и заставлял улыбаться самого Бога.
01.11.2022
Волны
Придет время, и люди останутся наедине со своей пустотой.
Многие из нас поймут, рождение это даже не начало.
Сможете ли вы отличить одну волну от другой? Сможете ли через несколько лет узнать волну, которая бьется сейчас у ваших ног, а через мгновение исчезнет без следа в бескрайнем океане? Вы скажете: всё это пустое - волны не живут дольше одного взгляда. Но так ли это на самом деле?
Мы до сих пор не знаем, что такое наша память и видят ли нас призраки. И почему мы так боимся смерти.
Разве опавшие листья умирают? Из их сияния соткан осенний воздух и наши тела. Когда с приходом зимы это свечение гаснет, мы чувствуем необъяснимую меланхолию и слабость, виня во всем ранние сумерки и слишком короткие дни.
Мы уже не помним, что именно свет причинил нам первую боль и лишил нас чувства безопасности. Однажды нас выбросило из теплого материнского моря на холодный солнечный берег, и нам не осталось ничего другого, как учится дышать и любить свет.
И мы учились.
За первое отвечали инстинкты. За второе – религия.
Мы жили на берегу, встречая рассветы, любовь и старость; провожая закаты и идущих мимо паломников. Мы жили на берегу, курили сигары, рожали детей и учились договариваться со своей пустотой. Она обещала подождать. Мы толкли виноград и читали Лорку. Мы жили на берегу. Но рядом бились и шумели волны. Может за окном, а может в предсердии.
Рождаясь из моря, мы уходили в землю.
Мы ничего не знали о себе.
Мы давали нашим детям имена в надежде это исправит.
Но в конце жизни, забыв имена детей и все прочитанные книги, оставались наедине со своей пустотой, прижимая к уху искусственную раковину, в которой плескались почти настоящие волны.
Мы слушали белый шум, принимая его за шум волн.
Мы жили на берегу моря.
А уходили в землю.
Многие из нас поймут, рождение это даже не начало.
Сможете ли вы отличить одну волну от другой? Сможете ли через несколько лет узнать волну, которая бьется сейчас у ваших ног, а через мгновение исчезнет без следа в бескрайнем океане? Вы скажете: всё это пустое - волны не живут дольше одного взгляда. Но так ли это на самом деле?
Мы до сих пор не знаем, что такое наша память и видят ли нас призраки. И почему мы так боимся смерти.
Разве опавшие листья умирают? Из их сияния соткан осенний воздух и наши тела. Когда с приходом зимы это свечение гаснет, мы чувствуем необъяснимую меланхолию и слабость, виня во всем ранние сумерки и слишком короткие дни.
Мы уже не помним, что именно свет причинил нам первую боль и лишил нас чувства безопасности. Однажды нас выбросило из теплого материнского моря на холодный солнечный берег, и нам не осталось ничего другого, как учится дышать и любить свет.
И мы учились.
За первое отвечали инстинкты. За второе – религия.
Мы жили на берегу, встречая рассветы, любовь и старость; провожая закаты и идущих мимо паломников. Мы жили на берегу, курили сигары, рожали детей и учились договариваться со своей пустотой. Она обещала подождать. Мы толкли виноград и читали Лорку. Мы жили на берегу. Но рядом бились и шумели волны. Может за окном, а может в предсердии.
Рождаясь из моря, мы уходили в землю.
Мы ничего не знали о себе.
Мы давали нашим детям имена в надежде это исправит.
Но в конце жизни, забыв имена детей и все прочитанные книги, оставались наедине со своей пустотой, прижимая к уху искусственную раковину, в которой плескались почти настоящие волны.
Мы слушали белый шум, принимая его за шум волн.
Мы жили на берегу моря.
А уходили в землю.
Душа
Я смотрю на лежащую передо мной фотографию: монохром обнаженной женской фигуры, светящейся в глубине вольтеровского кресла. Бледный рассеянный свет проникает через балконную дверь, густо-черные ветви сада теряются в его сиянии, тонкие руки обхватывают худые колени, разобранная постель, словно невинность, от которой отводит глаза сама любовь: меланхоличный черно-белый гобелен, сотканный из двух оттенков света и одного оттенка темноты.
Кажется, этот снимок столь же рафинирован, сколь и прост. Утонченность без глубокой мысли, форма без содержания, музыкальная арабеска без звучания, цветок без, запаха, поступок без мотива. Отсутствие без отсутствия.
Случайность или неразгаданная тайна?
Интуитивные стихи своевольны и неподвластны упряжи из логических связок, они играют в собственные игры, их нельзя растащить на части, как нельзя разделить на части воду, к ним можно прикоснуться, но их нельзя удержать. Они переменчивы, как свет, и неизъяснимы, как сновидения.
И вот ты уже понимаешь, что не так уже важно умение мыслить, как умение слышать.
Слышать голоса ушедших, не успевших сказать самое главное. Слышать себя. Потому что мы много больше, чем думаем. Мы никогда не сможем осознать и десятой доли того, что скрыто в нас. Оттого и вечная печаль. Сколько бы мы не старались, нам никогда не отомкнуть всех замков, потому что на этих замках и держится душа человеческая.
И эта наша внезапная необъяснимая печаль – она и есть тот дар, который дан нам для того, чтобы выуживать из собственной души золотых рыб и голубых китов. А постоянная одержимость размотать хотя бы часть того клубка, который зовется нашей душой... Совсем немногим дано понять, что размотать этот клубок до последней нити невозможно. Потому что тот, кто заглядывает за горизонт рано или поздно увидит, что пространство, как и наша душа, не имеет ни начала, ни конца.
Поэтому лелей свою печаль, вслушивайся в ее признания, записывай ее откровения, как бы горьки они не были; следуй ее путями, блюди ее в тишине, не отрекайся от нее и не беги ее. Смотри на сплетенные ветви сада и не торопись расплести их. Твоя печаль станет твоим поводырем, и ты поймешь, что запутанные тропы знают больше, чем прямые, а в полутемных комнатах с светящимися девушками в вольтеровских креслах можно найти не только бабкины гребни.
Кажется, этот снимок столь же рафинирован, сколь и прост. Утонченность без глубокой мысли, форма без содержания, музыкальная арабеска без звучания, цветок без, запаха, поступок без мотива. Отсутствие без отсутствия.
Случайность или неразгаданная тайна?
Интуитивные стихи своевольны и неподвластны упряжи из логических связок, они играют в собственные игры, их нельзя растащить на части, как нельзя разделить на части воду, к ним можно прикоснуться, но их нельзя удержать. Они переменчивы, как свет, и неизъяснимы, как сновидения.
И вот ты уже понимаешь, что не так уже важно умение мыслить, как умение слышать.
Слышать голоса ушедших, не успевших сказать самое главное. Слышать себя. Потому что мы много больше, чем думаем. Мы никогда не сможем осознать и десятой доли того, что скрыто в нас. Оттого и вечная печаль. Сколько бы мы не старались, нам никогда не отомкнуть всех замков, потому что на этих замках и держится душа человеческая.
И эта наша внезапная необъяснимая печаль – она и есть тот дар, который дан нам для того, чтобы выуживать из собственной души золотых рыб и голубых китов. А постоянная одержимость размотать хотя бы часть того клубка, который зовется нашей душой... Совсем немногим дано понять, что размотать этот клубок до последней нити невозможно. Потому что тот, кто заглядывает за горизонт рано или поздно увидит, что пространство, как и наша душа, не имеет ни начала, ни конца.
Поэтому лелей свою печаль, вслушивайся в ее признания, записывай ее откровения, как бы горьки они не были; следуй ее путями, блюди ее в тишине, не отрекайся от нее и не беги ее. Смотри на сплетенные ветви сада и не торопись расплести их. Твоя печаль станет твоим поводырем, и ты поймешь, что запутанные тропы знают больше, чем прямые, а в полутемных комнатах с светящимися девушками в вольтеровских креслах можно найти не только бабкины гребни.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)