Прожилки

        Мы, наверное, так никогда и не узнаем, что появилось раньше - склоненная голова или сложенные ладони?

Мой август в белых позвонках горит,
И знойный свет его не умолкает,
В цикадах медных истово звенит
И в голосах исчезнувших вздыхает.
Сосредоточьем тишины тот звук
Звучит во мне, как в темнолицых храмах,
И будит несговорчивую память
Мерцаньем хрупким слабосильных рук.
Ты пьешь самбуки красную вину
С нерастворенной горечью аниса,
Глядит с картины злая аббатиса,
На маловерье обменяв казну.
В руке ирис – не августу обет,
И веки в трещинках, как покаянье,
В своей столетней темной глухомани
Она хранит всех нищенок отсвет.
В аллеях парка бронзовая муть,
То солнце с зеленью дубов слезится,
И статуй каменных живые лица
Нам предвещают наш короткий путь
Длинною в август. Позвонки гудят
И ломит кость яристым долгим светом,
Усни, дитя, проснемся снова летом
С глазами древних каменных совят.

        В последний день июля я учусь писать стихи. Отдавая дань дню, от которого уже завтра ничего не останется. Теперь я знаю, что представляет собой жизнь людей, наблюдающих, как неумолимо приближаются к своему закату некогда великие и могущественные цивилизации. Предчувствие неизбежности и зыбкая надежда, дымом от сигарет восходящая к небесам, словно последние воскурения потерявшим обоняние богам. Поэзия тоже зыбка, эфемерна и целительна лишь для тех, кто знает, что всё рано или поздно превратится в дым. Поэзия – это воскурение мертвому богу и извлечение из его дыхания и вечного молчания последних музык. Всё это время говорили только мы. Бог слушал. А потом перестал.

        В последний день июля я учусь писать стихи. Я пытаюсь свыкнуться с лицом подурневшей и состарившейся за одно лето женщины. Я воскуряю дым в прозрачные пустые небеса. Я вызываю из воздуха призраков и дарую им облегчение, делая их ещё тоньше и невидимее. Я считаю позвонки исхудавшей спины старика, сидящего в углу своей пещеры, отвернувшись от всего остального мира, когда-то им созданного. Я глажу эти позвонки. Я твое неудавшееся создание и я хочу сохранить твою музыку, звучащую всё тише и тише. Я хочу сохранить в тебе себя, пусть и чувствую, как неумолимо приближается закат ещё одной цивилизации. Цивилизации, в которой люди верили в молчаливого бога и перед смертью в последний день июля учились писать стихи, а наутро следующего дня просыпались золотоглазыми детьми с маленькими бугорками на ладонях, сердца их были спокойны и светлы, и не ведали больше ни музык, ни стихов.

Прожилки

Дремлет даль и дым струится,
Мотыльковая печаль,
В чашке с ромом свет томится,
Бледность грустных диких мальв.

Книг прочитанных премудрость
Тянет плечи к небесам,
Мне знакома эта скудость
С тайной властью пополам.

Берегу свою усталость,
Боль не в счет, она тонка,
Пью холодную туманность
С нелюбимого лица.

В соснах филин звёзды точит,
Вечер тих, а грусть мала,
Тонкий дальний голосочек
Ищет наши имена.

Прожилки

        Бывает, что и грязный снег блестит. Но чистым он от этого не становится.

То ли сны, то ли прядь у виска
Отразятся в старом пруду,
Два коротких прозрачных гудка
Стеганут подобно кнуту

По глазам, по садам, по весне
Хрупкой нищенкой у ворот
Всё стоящей в простом жупане
В синем мареве из дремот.

В нашем доме четыре свечи
По углам оплывши стоят,
Спит сверчок на холодной печи,
Пахнет сенным духом телят.

И молчанием пахнет теплынь
Народившихся мотыльков,
Стынет веток обнаженных синь
В теплом отблеске образов.

Прожилки

        Свое лучшее платье она берегла для концертов Рихтера, первого снега и времени, когда цвели лимонные деревья.

        Только малая печаль говорит;  большая — безмолвна.

Луций Анней Сенека

Прожилки

Глубокий сон услада дураков,
Мои ж застенки тонки и прозрачны,
Как колокольчики из позвонков
От волн смешливых ветряных рыбачек.

Старинный свет токийского вина
Мне глотку обожжет своей тоскою,
И яшма на браслете до черна
Дойдет, как патина колец зимою.

Звенит рябины красная молва,
Смежает веки долгий темный холод,
И мертвый сон египетского льва
Дрожащей веточкой легко расколот.

        Я уже слышу, как падают яблоки, как кутаются в шали беременные женщины. Первые строки появляются, чтобы оставаться единственными, но мы продолжаем длить их, и пишем стихи, дневники и романы. Первые строки ничего не объясняют, а мы так боимся остаться не понятыми. Если бы существовали романы или стихи из единственной строчки, не стали бы мы прозорливее, яснее и прозрачнее, чем мы есть сейчас? Не стали бы слышать музыку по-другому? Не звучали бы сами по-иному, ценя каждый вздох, каждое слово, каждую паузу?

        Когда мы научимся останавливаться после первых строк, находя в них всё полноту жизни, мы услышим в июле звук падающих яблок в траву, которые созреют только в августе, и увидим прекрасных женщин, кутающих в шали свои выпуклые животы, женщин, которых никогда не было, потому что другие женщины, не сумевшие стать их матерями, читали слишком длинные книги и не умели останавливаться на обочинах дорог и вдыхать полной грудью призрачный запах полевых гвоздик, пахнущих пылью и солнцем.

        По ночам я слышу, как падают в траву созревшие яблоки, в такт толкающейся во мне дочери. И только, когда небо окрашивается розовой зарей и над садом встает утренняя звезда, я пишу одну единственную строчку и узнаю имя своей дочери.

        «Персикового цвета родимое пятно в форме ящерки велось по смуглому виску Шолпан, головка ящерки заглядывало в золотистые глаза девочки, такого же персикового цвета, и глядящие на мир с обожанием, присущим лишь незрячим».

Прожилки

        У всякого произведения искусства два автора – художник и зритель.

        Я тку для тебя нить, самую длинную (короче ее не будет), самую крепкую (невидимее ее будет только моя боль). Даже на другом конце земли ты почувствуешь у своего виска мое дыхание, и мое молчание. Потом в телефонную трубку ты слово в слово перескажешь его.

        Мы должны были любить других. Твоя запретная любовь, мои не рожденные дети, и общая на двоих худоба. Мы затеяли свою игру с миром. Мы загадываем загадки, отгадок к которым не знаем сами. Не хотим знать. Мы лелеем свои одиночества и оберегаем друг от друга свои постели. Но нет на земле людей ближе. И свободней от любви друг к другу тоже нет. Ты редко смотришь в мои глаза, я редко прикасаюсь к твоим волосам. Иногда мне кажется, что ты это я. Мы слишком разные, чтобы быть не вместе. Мы слишком похожи, чтобы быть друг для друга мужчиной и женщиной. Хотя... иногда я вижу... но ты это ты, и мне приходится прятать от тебя свое главное молчание. Моя боль становится ещё прозрачнее. Судьба играет с нами в жестокие игры. И пока ты хранишь в своем столе портреты другой женщины и другого мужчины, я тку нить и прячу от самой себя ножницы, которыми могу ее перерезать.

Прожилки

        Люди и время. До сих пор не знаю, что скрипка, что смычок.

Я слышу в голосах людей небесный свет,

И золото листвы, и синеву морей,
Кармин пустынь, глухую патину монет,
И тихий шёпот не рожденных дочерей.

Звучащие в груди стозвонной тишиной
Вершины цвета марокканского стекла
Небесный свод окрасят древней глубиной,
Где время медлит, но уже дрожит стрела.

Берлинская лазурь в печали стариков
Дымком курилен горько вьётся и течёт,
Молитвой цвета синего стекла без слов
Нас небо вечно в голосах своих несёт.

Прожилки

        Чего так и не смогли разглядеть художники так это лики ангелов. Слишком высоко брали.

Ласкает ветер теплую листву,
От солнца жмурится слепой котенок,
Я слушаю вечернюю молву
И шорох тонко-глаженных пелёнок.

Жар черепиц струится в небеса,
И тонкий стан в чадре изранен ветром,
И, словно в синем море паруса,
Плывут хиджабы в жарком море света.

Пустыня тает и звенит песком,
И призраки верблюдов к горизонту
Уходят с бледноликим седоком

Навстречу золотому мастодонту.

Прожилки

        Птицы с крыльями внутри сильнее. Вот по ком тоскует небо.

Мне жмёт фамильное кольцо,
Тесна мне дедова фуфайка,
Скрипит сосновое крыльцо
И травит филин к ночи байки.

Мне тесен стал вишневый сад
И отраженье в сонной луже,
Изглодан пением цикад
Мой слух. Висит петля на груше.

Висит, качается, зовет.
Фуфайка дедова в петельках,
Но филин баек не прервет,
И дух сосны не отогретый

Меня для лета отпоет
И стопы оживит занозой,
И сердце больно обожжёт
Кроваво-алою мимозой.

Прожилки

        Кольцо было серебряным и, словно тонкий листок, нежно обёртывало палец. Дожди проливались на сонные желтые акации. Просинь - на головы людей, точно помазание на уединенную жизнь с тонкими шалями и телеграфными проводами.

        Ты никогда не носила колец. Но всё меняется. Что-то утрачивается, что-то обретается – морские волны выносят на берег донный песок.

       Ты пыталась полюбить Цветаеву и травяной чай. Лето неумолимо катилось к своему закату. Традиции старели и тускнели, и сами же отрекались от людей. Ты с облегчением прочитала про шестерых за столом и забытую седьмую, и отнесла книгу в местную библиотеку. Хотела ли седьмая стать той, кем стала? Тебе казалось, что ты знаешь ответ на этот вопрос. Людям нравится принимать медь за золото, а легенды часто становятся правдивее человеческих жизней.

        Когда твои пальцы стали тоньше, твое серебряное кольцо соскользнуло в колодец, и ты приняла эту потерю, как ещё одно обретение. Поглаживая место, где совсем недавно было кольцо, ты почувствовала, как на твою голову опускается невидимая ладонь.

        Синь небес так и не смогла затмить зелень твоих глаз, серебро осталось серебром, медь - медью, а золото – золотом.

        И только легенды по-прежнему тихо вплетались в канву истории разноцветными лентами, и седьмая женщина по-прежнему присоединялась к шестерым за накрытым столом.

Я принесу тебе в горсти
Тоскливый клевер ярко-синий,
Мой тонкий лоб перекрести,
Чтоб стали мы ешё пустынней.

В твоих глазах дамасский дым,
В моих Шампани винозелень,
Мы свиты маревом одним
И шепотом одних молелен.

Перекрести мой тонкий лоб,
Не надо слёз и поцелуев,
Мы эхо пушкинских чащоб,
Звучащее всё боле всуе.

Прожилки

        Человечьей нежности в новой классической музыке, может, и много, но божественной нет совсем.

Как Господь укрепляет дух человеческий

        Ну кто бы мог во всех деталях описать свой первый день в Афинах, когда почти забытые детские сны вновь обретают цвета и четкие контуры и кажутся сбывшимися? Мы бродили среди богов и туристов, обливались потом, пили вино. Я то погружался в раздумье, то говорил без умолку, мне то хотелось петь, а то вдруг я терял дар речи. Глаза пропускали все необязательное и впивались в вечное. Если я сталкивался с девушкой, одетой в простое ниспадающее платье, она казалась мне жрицей. Я прошел мимо Эрехтейона с его кариатидами, едва кинув на него взор и молча поприветствовав старых подруг. В Парфеноне мне открылась мудрость зодчего Иктина: совершенство храма и мастерство, с каким он вписан в пейзаж. А море, что видишь с Акрополя! Где-то там плыл корабль под черными парусами, погубившими старого Эгея… И неожиданный подарок: самые вкусные помидоры, которые я когда-либо ел!

        Вечером час или два я провел на террасе отеля, глядя на Парфенон, освещенный a giorno (Дневное освещение). (Знал ли я, что камни его цвета грубой желтизны?)
 

       Сколько же всего мне предстояло еще узнать! Заснул я в предвкушении видений, навеянных минувшим днем. Но этого не произошло. Мне приснилось, какими путями Бог подпитывает наш дух. По акриловым желобкам (мне никогда не доводилось видеть ни сосудов, ни трубок из акрила) приятные молекулы света проникали мне в грудь, словно ежесекундно принося себя в дар. Это напоминало хрупкую, какую-то особенную дополнительную сердечно-сосудистую систему, источник благодати. Одновременно (самого Бога не было видно, но я был уверен, что он где-то здесь) по волоконцам, пересылавшим искорки слова Божьего, передавались мне величайшие понятия пространства и молчания. Голоса толпы смолкли. И все эти частички искупительной пыли остались в моем существе, наполненном прозрачностью и таким умиротворением, какого никогда не испытываешь в состоянии бодрствования.

        За завтраком я рассказал обо всем жене (во времена религиозных преследований она, верно, стала бы мученицей), но та лишь улыбнулась.

        Что поделаешь! Бог никогда не станет больше, чем он есть, а я, кем бы ни оказался, не смогу быть меньше, чем я уже есть. Так или иначе, на днях мы встретимся.

​ Гастон Падилья

Не поджигай дом свой назло луне.

                                                    Томас Фуллер

​Скала и шторм и - скрытый ото всех
Нескромных - самый странный, самый тихий,
Играющий с эпохи Псамметиха
Углами скул пустыни детский смех...

         Борис Пастернак

Прожилки

        Моих израненных ног касается прибой. Берег пуст. Желтая полоска горизонта чиста, как и небо над ним.

        Что я оставлю этому миру, кроме своей боли? Кроме ненаписанных стихов хороших и написанных плохих? Кроме книги об исчезнувших, состоящей из разрозненных обрывков без начала и конца, как те самые старики, взрослые и дети, исчезнувшие однажды без следа?

        Почему мы продолжаем искать то, что уходит из этого мира? Почему не умеем отпускать? Приливы и отливы. Мы встречаем их и отпускаем, зная, что таков закон природы. Ничего не бывает слишком рано. И смерть тоже. Ничего не случается просто так. Что-то остается, чтобы продолжится в другом. Строчка из плохого стихотворения станет началом великого романа, а отголоски чьей-то неутихающей боли станет мотивом песни или первой паутинкой, вплетенной в птичье гнездо. Волны, омывающие мои израненные ноги, станут ещё прозрачнее, ещё чище, оставив мне свое одиночество и свою свободу. Уходить и возвращаться на пустой берег, не ожидая ни объятий, ни утешений. Возвращаться к себе. И быть той исчезнувшей, которую больше никто не ищет, а значит, быть свободной и неуловимой, точно волна, набегающая на берег, а через мгновение исчезающая без следа в огромной водной бездне, великой, прекрасной и вечной.

Прожилки

 

        Теплый летний ветер развивают прозрачные шторы. Всегда прозрачные. Чтобы видеть, как над фиолетовой горой встает красное солнце и взлетают золотые птицы, как с весенних небес падают розовые лепестки вишни. Время самого знаменитого адажио и самого прозрачного воздуха, который так легко разбить нечаянным окриком или громким словом, время, когда говорят полушёпотом или не говорят вовсе. Время, когда смотрят вдаль, и обнаруживают там самих себя, время, когда молчанием произносится больше, а признания приносят долгожданное облегчение, потому что принимаются без зла и с прощением за прошедшую любовь. Время, когда уходят, не требуя ни покаяния, ни жертв, нежно целуя в лоб. Время, когда прощаешь себя за собственные чувства. Время, когда становишься прозрачным, когда через твое тело сквозит фиолетовая гора и осыпается сакура, розовая, как след помады на смуглом виске уходящего вдаль мужчины, таком же прозрачном, как ты сама и занавески в твоем притихшем доме.

        Ты снимаешь иглу с пластинки. Адажио соскальзывает в тишину. Ты улыбаешься и вынимаешь из ушей слишком тяжелые серьги. Сквозь тебя пролетает птица, задевая кончиком своего крыла твое плечо. Твои глаза прозрачно-зелены, а в молчании музыка всех прошедших времен.

        Над фиолетовой горой в темно-синих небесах зажигается первой звезда. Теплый летний ветер спит у твоих ног голубой прозрачной ящеркой. Ты смотришь вдаль и видишь, как мужчина со смуглым виском просит воды у белокурой женщины с маленькими ступнями. Так начинается новая история. Ты закрываешь глаза и чувствуешь, как подступающая ночь гладит твои прозрачные веки, за которыми угадываются десятки безвестных созвездий и безымянных планет с фиолетовым отсветом.

        Прозрачные занавески начинают чуть шевелиться.

Прожилки

        Чем тоньше исполнение, тем жестче руки. Без мозолей не бывает красоты.

        Я слышу музыку за закрытыми дверьми. Она не трепещет в занавесках и не путается в женских юбках, не несется в луга и не поднимается в небеса. Она плененная больная птица, разговор с собственной душой, гаснущий вместе со светом дня, мгновенье, которое не оставит после себя продолжения ни через день, ни через год. Откровение, не приносящее ни облегчения, ни рубцов, болящих на грозу и дождь. Музыка за закрытыми дверьми. Самое печальное творение рук человеческих. Свет без звезды, голос без дыхания, дыхание без жизни. Музыка за дверьми принимает парчовые солнца, вытканные цветы и фаянсовых стрекоз за настоящих. А за закрытыми дверьми целый мир, который мог бы подхватить несколько аккордов из-под тонких пальцев, бездумно перебирающих свои печали и думы на черно-белых клавишах, и унести их за далекие синие горы, чтобы поселить их в тростниковую жалейку мальчика-пастуха или в грудь певчей птицы, и тем самым подарить музыке, обреченной бесследно кануть в парчовую тьму, целый мир, улыбки стариков, вздохи влюбленных женщин, детский смех, весенний ветер и первый снег с запахом счастливо прожитой жизни.

        Я слышу, как за закрытыми дверьми умирает ещё одна музыка, которая могла бы стать для кого-то светом всей его жизни.

Прожилки

В краю, где небо свитое
Воздушной паутиною,
Шумят густые пинии
И дюны, морем битые.
Там целовать и миловать
Нам проще лбы надменные,
Бежать сквозь рощи синие
За светом тихих гениев,
Девчачьи спины длинные
Терять во тьме сиреневой
Без багажа, без имени
И легче и блаженнее.

Прожилки

        Вина не любит зеркал.

Я пью холодный чай
С сухим медовым пряником,
Тату на пальцах Тай –
Тишайшая печаль.
Не согревает шаль
Зарубки под лопатками,
Ещё один мистраль
Со смуглою беглянкою
Прощается в кафе
Под трек «She didn't love».

Прожилки

Немеет свет,
И исчезают тени,
И тронут патиной
Твой голос. Хризантем
Облатки белые
Дорогой длинною
Нас приведут
В небесный Вифлеем.
Там в воздухе пророчества кружатся,
А дом наш у запруды тих и нем,
И только наши голоса роятся
В потухших чашах хризантем.\

Прожилки

По комнатам пустым
Гуляет шум дождя
Стоккато горловым
Плывет остаток дня
В серебряном ковше
Зеленый виноград
Рвет ниточку суше
И тушит синий взгляд
Там золотой паук
В свеченье золотом
Из паутин разлук
Ткёт наш небесный дом.

Прожилки

        Боль – это желтая канарейка с черным клювом. Боль – это серьги с рубином, пролежавшие в шкатулке тридцать лет и наконец дождавшиеся своего часа. Боль – это город, плавящийся в июльском зное, и белые полотняные сумки через плечо. Боль – это рентгеновский снимок таза, похожий на костяную бабочку, и сверкающий на фоне синего небе купол мечети цвета бирюзы. Боль – это молодая цыганка в красном, ищущая чего бы «пожрать», дитя пылающего июля с прожженным голосом и длинными косами. Боль – это зеленые латки полей под синем небом, ещё не тронутые безжалостным солнцем. Боль – это горячий ветер, треплющий волосы в салоне старого вишнёвого жигулёнка. Боль – это целая сумка таблеток и голубое платье, которое вряд ли придется надеть. Боль – это мужчины, глядящие сквозь растворяющихся в синем зное женщин. Боль – это не случившиеся любови и не рожденные сыновья, похожие на матерей, слишком рано растворившиеся в синем знойном воздухе большого города.

Я слышу цвет,
Он тонок. Фаду
Лиловый принт
По белому песку.
И твой отсвет,
И молотьба цикады
Сквозь бинт
Прильнет к усталому виску.
И пёс печальный и бродячий
Уткнется мордой в шаль твою,
Из глаз усталых и незрячих
Просыпав на пол звёзды и золу.

Прожилки

        Ужин нищей королевы: сыр, оливки, черный хлеб, кагор и Бах.

        За норвежский корабль, которого не увидели мои глаза. За тысячелетний камень альтинга. За диковинный лебединый остров. За кота в Манхэттене. За Кима и ламу, карабкающихся по горным уступам. За гордыню, грех самураев. За рай в стене. За аккорды, которых мы не услышали, за стихи, которые нам не встретились (по числу песчинок песка), за непознанный мир. За память о Леонор Асеведо. За Венецию, ее хрусталь и сумрак.
        За ту, какой ты станешь; за ту, которой мне, вероятно, уже не узнать.

Хорхе Луис Борхес

Прожилки

        Отражение солнца в окнах многоэтажки. 108 закатов, которых никогда не было.

        Мильтон был гением, который мог высечь колосса из гранитной скалы, но не мог вырезать женскую головку из вишневой косточки.

Сэмюэль Джонсон

Прожилки

        Полная луна в светлое время суток. Красота не для глаз человеческих.

        Нет в жизни звука более захватывающего, чем стук в дверь.

Чарльз Лэм

В истинной красоте всегда есть изъян.

---

На высокую башню можно подняться лишь по винтовой лестнице.

Фрэнсис Бэкон

Прожилки

        Кольца из бисера, свитера из недомолвок. Каждому по вере его. Люди больше не приносят в дар морю баллады о потерянных душах, люди больше не оставляют в песках горсточки измельченных душистых трав и не вслушиваются в пение пустынь под звездным небом.

        Я истончаюсь. Мой язык – молчание, а недосказанность фраз больше похожа на музыку, которую можно лишь почувствовать, свет, который можно лишь увидеть. Простота эллинов была наполнена поэзией. Простота века нынешнего – леностью души, пустотой, выведенной через трафарет, легкостью бытия, сведенной к прозрачности инфузории-туфельки.

        Существуют ли ответы без вопросов и ключи без замков? Тени без света и музыка без слышащего? Дана ли будет милость людям узреть себя под сенью невидимых деревьев и обрести себя в прозрачности небес?

        А пока я зарываю абрикосовые косточки в землю и оставляю молоко диким кошкам, на другом конце земли созревают гранатовые зёрна – излюбленное лакомство для тех, чьё тонкое искусство недомолвок спасает нас от пустоты.

Прожилки

        Кофе с пылью. Человеческие истории.

        Девочка моя, ты столько лет прожила в четырех стенах. Птица с крыльями в сердце, по тебе тоскует небо. В тебе плещутся моря и вздыхают пустыни, высятся в сиреневой дымке горы и восходит молодая луна, тонким серпом бледнея в зеленоватых небесах.

        Твоя душа измучена смирением и мудростью. Твои невидимые слёзы не приносят облегчения, проливаясь редкими тяжелыми каплями на морщинистые руки стариков, проживших слишком много вёсен, чтобы искать утешения в цветении лимонных деревьев.

        Ты живешь от рассвета до захода солнца. Ты сходишь с невидимой горы, чтобы с первым проблеском нового дня снова начать свое восхождение. День за днем, год за годом, век за веком.

        Ты носишь в себе тоску по морю живущих в песках и сны о бескрайних землях живущих у моря – они не знают тишины и запаха женщин самума.

        В тебе шелестят кроны деревьев и звучат обрывки тысячи разговоров.

        «Даже после смерти он хотел бы оберегать ее, поэтому попросил развеять свой прах над ее могилой».

        «Мама, а призраки любят мороженное?»

        «Ты разбил мне сердце. - Дорогая, это была всего лишь чашка».

        «Эти духи пахнут выдохшейся любовью».

        «Мне кажется, в Вас слишком много зимнего солнца. Иначе как назвать эту необъяснимую печаль, заставляющую Вас отворачиваться от зеркал?»

        «Зачем ты учишь португальский? – Я хочу, написать портрет женщины, поющей фаду».

        «Судя по цене, эту черешню собирали на луне».

        «В ее возрасте полагалось бы обзавестись приличным сервизом. Потчевать гостей чаем из разномастных чашек - это, по-моему, весьма легкомысленно. – Но ведь чай от этого не пострадал. А вкуснее пирожных я в жизни своей не ел. – Но ведь это разномастные чашки, Чарли!»

        «Эти серьги идут к твоей наготе. – Но я одета. – Только когда говоришь».

        Ты подходишь к лотку зеленщика и покупаешь у него кулёк черешни. Серьги в форме сов лежат в кармане передника. Сквозь тебя проходят старики, дети и бездомные кошки. Твое сердце тяжело, а тело невесомо и прозрачно.

        «Я хотела бы прожить короткую жизнь. – Тогда я любил бы тебя ещё сильнее».