29.05.2022
Где оно, счастье? Где оно, где?
Где оно, счастье? Где оно, где?
Я дарил любовь, я просил милостыню,
Я ждал, когда наступит счастье.
Я пел песни, у меня рождались дети,
Я делал все как можно лучше.
Я обижался, я притворялся —
Мы делаем, что умеем.
Я делал глупости, это так, я устраивал праздник,
Я думал, что счастлив.
Но бывают вечера, когда ты один1,
Никто не звонит ни по телефону, ни в дверь,
Например, воскресные вечера, в полутьме,
Когда лежишь один в ванне, как дурак,
Пытаясь утопить, но она всплывает —
Эта чертова тоска, и тогда
Я пою себе свои лучшие песни,
Завтра будет лучше.
Где оно, счастье? Где оно, где?
Где оно, счастье? Где оно, где?
Вот оно счастье, вот оно.
Вот оно счастье, вот оно.
Я ухаживал за девушками, выделывал номера,
Я ждал, когда наступит счастье.
Я валял дурака, это так, я ничего не делал,
Но от этого не легче.
Я поступал правильно, я ошибался —
Мы делаем, что умеем.
Я совершал безумства, я безудержно смеялся,
Я думал, что счастлив, но...
Бывают такие рождественские вечера,
Где все вежливо улыбаются,
Чтобы оградить детей
От этой жестокой жизни.
Но пустые стулья напоминают о том,
Что жизнь у нас отнимает,
И тогда я пою себе свои лучшие песни,
Раньше было лучше.
Где оно, счастье? Где оно, где?
Где оно, счастье? Где оно, где?
Вот оно счастье, вот оно.
Вот оно счастье, вот оно.
Счастье — это свеча,
Не смейся слишком громко, а то задуешь ее.
Мы желаем счастья, да, мы желаем его,
Все хотят его обрести.
Но оно беззвучно,
Его не слышно.
Счастье дурачит нас,
Ведь его замечаешь, только когда его уже нет.
Где оно, счастье? Где оно, где?
Где оно, счастье? Где оно, где?
Вот оно счастье, вот оно.
Вот оно счастье, вот оно.
Где оно, счастье? Где оно, где?
Я дарил любовь, я просил милостыню,
Я ждал, когда наступит счастье.
Я пел песни, у меня рождались дети,
Я делал все как можно лучше.
Я обижался, я притворялся —
Мы делаем, что умеем.
Я делал глупости, это так, я устраивал праздник,
Я думал, что счастлив.
Но бывают вечера, когда ты один1,
Никто не звонит ни по телефону, ни в дверь,
Например, воскресные вечера, в полутьме,
Когда лежишь один в ванне, как дурак,
Пытаясь утопить, но она всплывает —
Эта чертова тоска, и тогда
Я пою себе свои лучшие песни,
Завтра будет лучше.
Где оно, счастье? Где оно, где?
Где оно, счастье? Где оно, где?
Вот оно счастье, вот оно.
Вот оно счастье, вот оно.
Я ухаживал за девушками, выделывал номера,
Я ждал, когда наступит счастье.
Я валял дурака, это так, я ничего не делал,
Но от этого не легче.
Я поступал правильно, я ошибался —
Мы делаем, что умеем.
Я совершал безумства, я безудержно смеялся,
Я думал, что счастлив, но...
Бывают такие рождественские вечера,
Где все вежливо улыбаются,
Чтобы оградить детей
От этой жестокой жизни.
Но пустые стулья напоминают о том,
Что жизнь у нас отнимает,
И тогда я пою себе свои лучшие песни,
Раньше было лучше.
Где оно, счастье? Где оно, где?
Где оно, счастье? Где оно, где?
Вот оно счастье, вот оно.
Вот оно счастье, вот оно.
Счастье — это свеча,
Не смейся слишком громко, а то задуешь ее.
Мы желаем счастья, да, мы желаем его,
Все хотят его обрести.
Но оно беззвучно,
Его не слышно.
Счастье дурачит нас,
Ведь его замечаешь, только когда его уже нет.
Где оно, счастье? Где оно, где?
Где оно, счастье? Где оно, где?
Вот оно счастье, вот оно.
Вот оно счастье, вот оно.
28.05.2022
То, что утонченно-красиво
Белая накидка, подбитая белым, поверх бледно-лилового платья.
*
Яйца дикого гуся.
*
*
Сироп из сладкой лозы с мелко наколотым льдом в новой металлической чашке.
*
Четки из хрусталя.
*
Цветы глицинии.
*
Осыпанный снегом сливовый цвет.
*
Миловидный ребенок, который ест землянику.
*
Четки из хрусталя.
*
Цветы глицинии.
*
Осыпанный снегом сливовый цвет.
*
Миловидный ребенок, который ест землянику.
Сэй Сёнагон
27.05.2022
Притча о дворце
В этот день Желтый Император показывал поэту свой дворец. После долгого перехода путники оставили за спиной первые уступы западных террас, ярусами, казалось, безмерного амфитеатра спускавшиеся к раю, еще называемому садом, чьи бронзовые зеркала и запутанные можжевеловые куртины уже предвосхищали лабиринт. Они с легким сердцем углубились в него, сначала как бы поддаваясь игре, а потом все больше тревожась, поскольку прямые коридоры сводило незаметной, но постоянной кривизной, тайком замыкая в круг. В полночь наблюдения за рисунком светил и своевременно принесенная в жертву черепаха все-таки позволили вырваться из заколдованного места, но не отделаться от чувства, что они заблудились, так и не покидавшего до самого конца. Потом мимо прошли вестибюли, дворики, библиотеки, шестигранная зала с клепсидрой; наутро они разглядели с башни каменного человека, вскоре исчезнувшего навсегда. В узких лодках они переплыли несколько сверкающих рек или несколько раз – одну реку. Императорская свита шла, и люди падали ниц, но однажды их вынесло на остров, где один из жителей, прежде не видев Сына Неба, остался стоять, и палачу пришлось отрубить ему голову. Их глаза равнодушно смотрели на черные волосы, пляски черных, их затейливые золотые личины; явь путалась со сном, а лучше сказать – была разновидностью сна. Казалось, на земле больше нет ничего, кроме садов, бассейнов, архитектурных фантазий и изысков роскоши. Через каждые сто шагов в воздух взмывала башня, на вид все того же цвета, но первая была желтой, а последняя – красной, так тонко подбирались оттенки и столько тянулась вся вереница.
У подножия предпоследней башни поэт (сторонившийся зрелищ, завораживавших всех) прочитал краткое сочинение, которое всякий теперь неразрывно связывает с его именем и которое, по словам более изящных историографов, принесло ему бессмертие и смерть разом. Текст утрачен; кто-то слышал, будто он состоял из одной строки, другие – из единственного слова. Правда – и самая невероятная – в том, что стихотворение содержало в себе весь гигантский дворец до последней мелочи, включая каждую бесценную фарфоровую вазу и каждый рисунок на каждой вазе, и тени и блики сумерек, и каждый безнадежный и счастливый миг жизни прославленных династий смертных, богов и драконов, обитавших здесь с незапамятных времен. Все молчали, а Император воскликнул: «Ты украл мой дворец!» – и стальной клинок палача оборвал жизнь поэта.
Другие рассказывают иначе. В мире не может быть двух одинаковых созданий, и, как только (по их словам) поэт окончил читать, дворец исчез, словно стертый и испепеленный последним звуком. Сказания эти, понятно, всего лишь выдумки сочинителей. Поэт был рабом Императора и умер смертью раба; стихи его пали жертвой забвенья, поскольку заслуживали забвенья, а его потомки доныне ищут и все никак не найдут заветное слово Вселенной.
У подножия предпоследней башни поэт (сторонившийся зрелищ, завораживавших всех) прочитал краткое сочинение, которое всякий теперь неразрывно связывает с его именем и которое, по словам более изящных историографов, принесло ему бессмертие и смерть разом. Текст утрачен; кто-то слышал, будто он состоял из одной строки, другие – из единственного слова. Правда – и самая невероятная – в том, что стихотворение содержало в себе весь гигантский дворец до последней мелочи, включая каждую бесценную фарфоровую вазу и каждый рисунок на каждой вазе, и тени и блики сумерек, и каждый безнадежный и счастливый миг жизни прославленных династий смертных, богов и драконов, обитавших здесь с незапамятных времен. Все молчали, а Император воскликнул: «Ты украл мой дворец!» – и стальной клинок палача оборвал жизнь поэта.
Другие рассказывают иначе. В мире не может быть двух одинаковых созданий, и, как только (по их словам) поэт окончил читать, дворец исчез, словно стертый и испепеленный последним звуком. Сказания эти, понятно, всего лишь выдумки сочинителей. Поэт был рабом Императора и умер смертью раба; стихи его пали жертвой забвенья, поскольку заслуживали забвенья, а его потомки доныне ищут и все никак не найдут заветное слово Вселенной.
Хорхе Луис Борхес
Холодный май
Мой североказахстанский холодный май: то дождь, то снег, то гололед.
Если есть что-нибудь вечное на этой земле, то это североказахстанский холодный май.
Созвучный с медлительной прозой Жакоте: ловца неуловимого, наверное, больше всего на свете боявшегося, что навсегда утраченное можно обрести и что беспредельность может стать формой.
Мне не хватает сложных текстов (чем сложнее и гуще вязь слов, тем яснее разум – деревья и небо), сложных, густо-сплетенных и прекрасных, как у Пруста. Я ищу их, но пока не нахожу.
Продолжаю писать, и каждый раз боюсь, что не смогу нырнуть достаточно глубоко для того, чтобы найти и предъявить божьему свету горошину черной блестящей тьмы, которая не есть зло. Быть может, однажды я не смогу вернуться из тех глубин. Тогда на ум приходят Гензель и Гретель с их хлебными крошками.
Учусь ходить по канату без каната (странные, странные танцы). Пытаюсь отыскать в порядке хаос, раньше было наоборот, и это добрый знак.
Привыкаю к непокою. В покое проживешь долго, но вряд ли соберешь урожай.
Кормлю с ложечек призраков.
Смотрю Бергмана. Всегда страшно, мучительно и завораживающе, но покажите мне веселое откровение и легкий рост костей. При этом понимаю, что пересматривать Тарковского - это все равно что смотреть на свои руки.
Провожаю солнце в 21:45.
Свыкаюсь с тем, что сила в ранимости, а в ранимости нет ничего от слабости.
Стихи, написанные под диктовку Макса Рихтера, сменила проза, пишущаяся под диктовку джазовых певиц.
Черный чай сменился зеленым.
Зеленый лиственный шум – звенящим шепотом вишневых цветов.
Мой казахстанский май, с утренней изморозью, длинным светом и кошачьими глазами диковинного цвета, глазами, принимающими цвет той вещи, на которую они обращены, завидная способность, которой так не хватает человеческому сердцу.
Если есть что-нибудь вечное на этой земле, то это североказахстанский холодный май.
Созвучный с медлительной прозой Жакоте: ловца неуловимого, наверное, больше всего на свете боявшегося, что навсегда утраченное можно обрести и что беспредельность может стать формой.
Мне не хватает сложных текстов (чем сложнее и гуще вязь слов, тем яснее разум – деревья и небо), сложных, густо-сплетенных и прекрасных, как у Пруста. Я ищу их, но пока не нахожу.
Продолжаю писать, и каждый раз боюсь, что не смогу нырнуть достаточно глубоко для того, чтобы найти и предъявить божьему свету горошину черной блестящей тьмы, которая не есть зло. Быть может, однажды я не смогу вернуться из тех глубин. Тогда на ум приходят Гензель и Гретель с их хлебными крошками.
Учусь ходить по канату без каната (странные, странные танцы). Пытаюсь отыскать в порядке хаос, раньше было наоборот, и это добрый знак.
Привыкаю к непокою. В покое проживешь долго, но вряд ли соберешь урожай.
Кормлю с ложечек призраков.
Смотрю Бергмана. Всегда страшно, мучительно и завораживающе, но покажите мне веселое откровение и легкий рост костей. При этом понимаю, что пересматривать Тарковского - это все равно что смотреть на свои руки.
Провожаю солнце в 21:45.
Свыкаюсь с тем, что сила в ранимости, а в ранимости нет ничего от слабости.
Стихи, написанные под диктовку Макса Рихтера, сменила проза, пишущаяся под диктовку джазовых певиц.
Черный чай сменился зеленым.
Зеленый лиственный шум – звенящим шепотом вишневых цветов.
Мой казахстанский май, с утренней изморозью, длинным светом и кошачьими глазами диковинного цвета, глазами, принимающими цвет той вещи, на которую они обращены, завидная способность, которой так не хватает человеческому сердцу.
24.05.2022
Волк мертв
Я ждал его смерти несколько лет — той смерти, что налетит стирающим ветром и унесет с собой его самого, все, ради чего он был нужен, и все, что стало для меня символом 1970-х.
Впервые я увидал его в 1972 году, когда тридцать лет спустя вернулся в Монтану; с тех пор год за годом я смотрел на него постоянно, и постоянно он был занят одним и тем же — ходил, пока осенью 1978-го я на полгода не уехал из Монтаны, а когда вернулся, его уже не было. Мы поменялись местами.
Но теперь волк мертв.
Почти все эти десять лет его жизнь была узором непрерывных шагов — неподалеку от автотрассы, взад-вперед по клетке. Ни разу на моих глазах он не стоял на месте. Всегда ходил. Его будущее было в его следующем шаге.
Впервые я увидал его в 1972 году, когда тридцать лет спустя вернулся в Монтану; с тех пор год за годом я смотрел на него постоянно, и постоянно он был занят одним и тем же — ходил, пока осенью 1978-го я на полгода не уехал из Монтаны, а когда вернулся, его уже не было. Мы поменялись местами.
Очевидно, тем летом волк умер. Пустая клетка заросла травой и сорняками. Пока он был жив и пока были 70-е, из-за его бесконечных хождений там ничего не росло. Шаг за шагом он прошел это десятилетие. Если сложить его шаги, вполне возможно, выйдет половина пути до луны.
Я рад, что он умер: волк не должен жить в клетке у автотрассы — но не подумайте, что его специально выставили напоказ. Он был чьим-то домашним животным, и клетка стояла у дома этого человека.
Мировоззрение хозяина, очевидно, можно выразить так: «У меня живет домашний волк», и что бы потом ни происходило, происходило уже после.
Но теперь волк мертв.
Клетка заросла травой.
Путь к луне завершен.
Ричард Бротиган
23.05.2022
Свидетель
В свином хлеву около только что выстроенной каменной церкви человек с выцветшими глазами и выцветшей бородой, лежа среди самой вони, покорно ждал смерти, как ожидают сна. День по своим тайным законам двигал и путал тени в нищенском закуте; за стеной были вспаханные поля, забитый опалью ров и волчий след на темном суглинке у края леса. Человек спал и, покинутый всеми, видел сны. Разбудила его церковная служба. В королевствах Англии колокольный звон уже вошел в вечерний обиход, но человек еще видел в детстве лик Одина, священный ужас и восторг, топорного деревянного идола, украшенного римскими монетами и тяжелыми облачениями, приносимых в жертву коней, собак и пленных. Не дожив до утра, он умрет, и с ним навсегда уйдут последние живые свидетельства языческих обрядов. Со смертью этого сакса мир станет немного бедней.
Все, населяющее пространство и вместе с чьей-то смертью приходящее к концу, может растрогать до слез, но что-то – бесконечное множество черт и красок – умирает со смертью каждого, если только и впрямь, как уверяют теософы, не существует памяти мирозданья. В бездне времен был день, когда угасли последние глаза, видевшие Христа; с чьей-то смертью исчезли бой под Хунином и страсть Елены. Что исчезнет в тот миг, когда не станет меня, какую пылкую или чуть заметную тень потеряет мир? Голос Маседонио Фернандеса? Раскрашенного коника на пустыре между Серрано и Чаркас? Брусочек серы в ящике письменного стола красного дерева?
Все, населяющее пространство и вместе с чьей-то смертью приходящее к концу, может растрогать до слез, но что-то – бесконечное множество черт и красок – умирает со смертью каждого, если только и впрямь, как уверяют теософы, не существует памяти мирозданья. В бездне времен был день, когда угасли последние глаза, видевшие Христа; с чьей-то смертью исчезли бой под Хунином и страсть Елены. Что исчезнет в тот миг, когда не станет меня, какую пылкую или чуть заметную тень потеряет мир? Голос Маседонио Фернандеса? Раскрашенного коника на пустыре между Серрано и Чаркас? Брусочек серы в ящике письменного стола красного дерева?
Хорхе Луис Борхес
21.05.2022
Мужчина, приходящий с дождем
Всякий раз, начиная внимать дождю, она испытывала подобную тревогу и беспокойство. Ей чудилось, как скрипит железная решетка садовых ворот, чудились саженные и крадущиеся мужские шаги по вымощенной кирпичом дорожке, чудился шорох грубых подошв по земле прямо возле порога. Вереницу бесконечных вечеров провела она в ожидании его — мужчины, который постучит в ее дверь. Позднее же, постепенно начиная постигать язык дождя и разгадывать его бесчисленные и зачастую необыкновенно загадочные звуки, она осознала, что предполагаемый гость не явится уже никогда, и решила отучаться от своего ожидания. Это решение было принято ею пять лет тому назад в дождливую и ветреную сентябрьскую ночь и явилось окончательным. Всерьез поразмышляв о своей жизни, она сказала себе: «Всё, довольно, а то мне так и предстоит состариться в ожидании». И вот с того самого дня звучание дождя стало иным, а шум мужских сапог по вымощенной кирпичом дорожке заменили другие звуки.
Но, разумеется, невзирая на то, что ее решение было окончательным, временами в дождливую ночь вновь скрипели петли ворот, и мужчина переступал порог ее дома, счищая перед этим грязь со своих сапог. Однако она уже обрела способность уходить с головой в иные мысли и воспоминания, которые ей навевал дождь. И в подобные ночи она внимала рождественским псалмам, звучавшим еще на то самое Рождество, которое она встречала, когда ей было пятнадцать лет, обучая своего любимого попугайчика основам катехизиса; в шуме дождя она различала звучание граммофона, проданного старьевщику по смерти последнего мужчины в их семье. Она умела выбирать из дождя звуки, плутавшие по отдаленному и недавнему прошлому их дома, и самые родные и близкие для себя голоса, звучавшие чисто и ясно.
Но, разумеется, невзирая на то, что ее решение было окончательным, временами в дождливую ночь вновь скрипели петли ворот, и мужчина переступал порог ее дома, счищая перед этим грязь со своих сапог. Однако она уже обрела способность уходить с головой в иные мысли и воспоминания, которые ей навевал дождь. И в подобные ночи она внимала рождественским псалмам, звучавшим еще на то самое Рождество, которое она встречала, когда ей было пятнадцать лет, обучая своего любимого попугайчика основам катехизиса; в шуме дождя она различала звучание граммофона, проданного старьевщику по смерти последнего мужчины в их семье. Она умела выбирать из дождя звуки, плутавшие по отдаленному и недавнему прошлому их дома, и самые родные и близкие для себя голоса, звучавшие чисто и ясно.
19.05.2022
Всю дорогу домой доктор Хувеналь Урбино не мог отделаться от этих слов: «морильня для бедняков». Определение это было не беспочвенным. Ибо город, его город, оставался таким, каким был всегда, и время его не трогало: раскаленным, засушливым городом, полным ночных страхов, городом, одарившим его наслаждениями в пору возмужания, городом, где ржавели цветы и соль разъедала все и где за последние четыре столетия не происходило ничего, кроме наступления медленной старости среди усыхающих лавров и гниющих топей. Зимою, после внезапных ливневых дождей, уборные выходили из берегов и улицы превращались в тошнотворную зловонную трясину. Летом невидимая пыль, колючая и жестокая, как раскаленная известь, набивалась повсюду, проникая сквозь щели, недоступные воображению, и носилась по городу, взвихренная сумасшедшими ветрами, которые срывали крыши с домов и поднимали в воздух детей. По субботам мулатская беднота, гомоня, снималась с места и, бросив халупы из картона и жести, ютившиеся вдоль топкого берега, прихватив с собой еду, питье, а заодно и домашних животных, радостно штурмовала каменистые пляжи в колониальной части города. У некоторых, самых старых, еще и до сих пор сохранилось королевское клеймо, которое раскаленным железом рабам выжигали на груди. Всю субботу и воскресенье они плясали до упаду, напивались вусмерть самогонкою и привольно любились в сливовых зарослях, а в воскресенье к полуночи затевали дикие свары, дрались жестоко и кроваво. Это была та самая гомонливая толпа, что все остальные дни недели бурлила на площадях и улочках старинных кварталов и заражала мертвый город праздничным исступлением, благоухавшим жареной рыбой: то была новая жизнь.
Освобождение от испанского владычества, а затем отмена рабства способствовали благородному декадентскому упадку, в обстановке которого родился и вырос доктор Хувеналь Урбино. В те поры великие семейства в полной тишине шли ко дну в своих терявших нарядное убранство величавых родовых домах. На крутых мощеных улочках, где так удобно было устраивать военные засады и высаживаться морским пиратам, теперь пышная растительность свисала с балконов и пробивала щели в известковых и каменных стенах даже самых ухоженных домов, и в два часа пополудни единственным признаком жизни здесь были вялые гаммы на фортепьяно, несшиеся из дремотной полутьмы дома. Внутри, в прохладных спальнях, благоухающих ладаном, женщины прятались от солнца, как от дурной заразы, и, даже отправляясь к заутрене, закрывали лицо мантильей. Любовь у них была медленной и трудной, в нее то и дело вторгались роковые предзнаменования, и жизнь казалась нескончаемой. А под вечер, в угрюмый час, когда день сдается ночи, над трясиной поднималась яростная туча кровожадных москитов, и слабые испарения человеческих экскрементов, теплые и печальные, извлекали со дна души мысли о смерти.
Освобождение от испанского владычества, а затем отмена рабства способствовали благородному декадентскому упадку, в обстановке которого родился и вырос доктор Хувеналь Урбино. В те поры великие семейства в полной тишине шли ко дну в своих терявших нарядное убранство величавых родовых домах. На крутых мощеных улочках, где так удобно было устраивать военные засады и высаживаться морским пиратам, теперь пышная растительность свисала с балконов и пробивала щели в известковых и каменных стенах даже самых ухоженных домов, и в два часа пополудни единственным признаком жизни здесь были вялые гаммы на фортепьяно, несшиеся из дремотной полутьмы дома. Внутри, в прохладных спальнях, благоухающих ладаном, женщины прятались от солнца, как от дурной заразы, и, даже отправляясь к заутрене, закрывали лицо мантильей. Любовь у них была медленной и трудной, в нее то и дело вторгались роковые предзнаменования, и жизнь казалась нескончаемой. А под вечер, в угрюмый час, когда день сдается ночи, над трясиной поднималась яростная туча кровожадных москитов, и слабые испарения человеческих экскрементов, теплые и печальные, извлекали со дна души мысли о смерти.
Габриэль Гарсиа Маркес
16.05.2022
Сирень
Дождь идет весь день.
Я смотрю на оборванную сирень и думаю о не рожденной дочери.
В первую очередь я рассказала бы ей, что цветы должны отцветать, а собаки доживать до старости.
Дерево простояло в цвету всего два дня.
Что не унесли, валяется на земле.
Дети избирательны.
Особенно девочки.
Они украшают свои дома.
Потом из них вырастают красивые утонченные женщины.
В колонках мучительно-прекрасная музыка Луиджи Рубино.
Почти, как те красивые женщины, украшающие свои дома, но уже не сиренью, а вазами из муранского стекла и собственной томностью из слоновой кости.
А дождь льет весь день.
Стараясь вылечить изувеченное дерево.
И дерево, лишившись всех своих лиловых гроздей, горит всеми оттенками зеленого.
Кажется, оно стало еще прекраснее.
Наперекор всему.
Так беззащитная красота живет дальше.
Как и наши не рожденные дочери.
В первую очередь я рассказала бы ей, что цветы должны отцветать, а собаки доживать до старости.
Дерево простояло в цвету всего два дня.
Что не унесли, валяется на земле.
Дети избирательны.
Особенно девочки.
Они украшают свои дома.
Потом из них вырастают красивые утонченные женщины.
В колонках мучительно-прекрасная музыка Луиджи Рубино.
Почти, как те красивые женщины, украшающие свои дома, но уже не сиренью, а вазами из муранского стекла и собственной томностью из слоновой кости.
А дождь льет весь день.
Стараясь вылечить изувеченное дерево.
И дерево, лишившись всех своих лиловых гроздей, горит всеми оттенками зеленого.
Кажется, оно стало еще прекраснее.
Наперекор всему.
Так беззащитная красота живет дальше.
Как и наши не рожденные дочери.
07.05.2022
Тот, кто научит людей летать, сдвинет все пограничные камни; сами эти камни заставит он воспарить, и новым именем назовет землю — именем «легкая».
Страус бежит быстрее самой резвой лошади, но в тяжелую землю еще прячет он голову свою: так и человек, который не умеет еще летать.
Тяжелыми называет он землю и жизнь; ибо так хочет Дух Тяжести! Но тот, кто жаждет стать легким, стать птицей, тот должен любить самого себя: так учу я.
Страус бежит быстрее самой резвой лошади, но в тяжелую землю еще прячет он голову свою: так и человек, который не умеет еще летать.
Тяжелыми называет он землю и жизнь; ибо так хочет Дух Тяжести! Но тот, кто жаждет стать легким, стать птицей, тот должен любить самого себя: так учу я.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)