Если есть что-нибудь вечное на этой земле, то это североказахстанский холодный май.
Созвучный с медлительной прозой Жакоте: ловца неуловимого, наверное, больше всего на свете боявшегося, что навсегда утраченное можно обрести и что беспредельность может стать формой.
Мне не хватает сложных текстов (чем сложнее и гуще вязь слов, тем яснее разум – деревья и небо), сложных, густо-сплетенных и прекрасных, как у Пруста. Я ищу их, но пока не нахожу.
Продолжаю писать, и каждый раз боюсь, что не смогу нырнуть достаточно глубоко для того, чтобы найти и предъявить божьему свету горошину черной блестящей тьмы, которая не есть зло. Быть может, однажды я не смогу вернуться из тех глубин. Тогда на ум приходят Гензель и Гретель с их хлебными крошками.
Учусь ходить по канату без каната (странные, странные танцы). Пытаюсь отыскать в порядке хаос, раньше было наоборот, и это добрый знак.
Привыкаю к непокою. В покое проживешь долго, но вряд ли соберешь урожай.
Кормлю с ложечек призраков.
Смотрю Бергмана. Всегда страшно, мучительно и завораживающе, но покажите мне веселое откровение и легкий рост костей. При этом понимаю, что пересматривать Тарковского - это все равно что смотреть на свои руки.
Провожаю солнце в 21:45.
Свыкаюсь с тем, что сила в ранимости, а в ранимости нет ничего от слабости.
Стихи, написанные под диктовку Макса Рихтера, сменила проза, пишущаяся под диктовку джазовых певиц.
Черный чай сменился зеленым.
Зеленый лиственный шум – звенящим шепотом вишневых цветов.
Мой казахстанский май, с утренней изморозью, длинным светом и кошачьими глазами диковинного цвета, глазами, принимающими цвет той вещи, на которую они обращены, завидная способность, которой так не хватает человеческому сердцу.
