Прожилки

        Каждый из нас хотя бы раз представлял себя последним человеком на земле. Не знаю, откуда здесь растут ноги, но, по-моему, это лишний раз доказывает, что мы слеплены по Его образу и подобию.

Старая вилла. Часть 1

        «В конце восьмидесятых я увлекся эротическим искусством. Купил штук тридцать картин. Я сейчас, конечно, говорю не о всяких там ханжах вроде Обри Бёрдсли или сранного Пабло Пикассо, я о реально стоящих вещах, от которых дыхание перехватывает. Нан Голдин, Бетти Томкинс, Джордж Кондо. Я думал, что хочу чего-то пикантного, чего-то эдакого… хотел, чтобы в моем доме сердце ускоряло свой ход, но этого не случилось. Я покупал новые. Всё думал, что если найду нужную картину, если увижу ту самую фотографию. И вскоре все стены в доме покрылись всякой пошлостью, аж дрожь пробирала. Но всё равно не сработало. И я понял, что мое сердце ускоряло ход от того, чего я не видел, чего не знал, оно пряталось от меня, и звало к себе»

«Outer Range»

        Я знаю, с чего начинаются чужие истории, но до сих пор не знаю, с чего началась моя.

        Говорят, вымысел это наши непрожитые жизни, в которых мы находим то, что не можем найти в нашем настоящем. Я вспоминаю описанную сцену из Outer Range Мы все хотим увидеть «ту самую фотографию». Правда, сомневаюсь, что подобные встречи обречены на счастливый финал.

        Тем не менее, все мы ищем.

        Ищем то, чего не знаем, надеясь разгадать самую большую тайну человеческой жизни: существуем ли мы за видимой границей существования.

        В моей истории всё будет правдой.

        В моей правде всё будет вымыслом.

        Я поняла это, как только переступила порог Виллы.

        Мне предстояло стать чем-то вроде той не найденной фотографией. Ещё одним вымыслом старой Виллы.

        Я могла бы уйти. За моей спиной лежали дымящиеся руины. Передо мной до самого потолка Виллы вились улочки Помпей. Искусно вытканные голубыми и охряными шелковыми нитями. Улочки, сверкающие в лучах яркого солнца и такого же яркого неба.

        На какое-то мгновение мне показалось, что мое сердце участило свой ход.

        Но это ощущение быстро улетучилось.

       Тогда я ещё не догадывалась, что из самых легких паутинок, едва касающихся наших душ, ткутся самые крепкие предзнаменования.

        Пахло воском. Натертый им пол был выложен мозаикой из лисьих фигур, извивающихся, готовящихся к прыжку, с лукавыми остроносыми мордочками и человеческими глазами. Их взгляды были жестки и остры, точно бритвы. Те, которыми мой брат в детстве резал живых улиток. Не скажу, чтобы меня это действо так уж отталкивало.

        Я смахнула с лица невидимую паутину и с тихим стуком опустила свой чемодан на пол.

        Истинное счастье — это то, как мы начинаем, а не как кончаем, чего мы хотим, а не что имеем.

Роберт Льюис Стивенсон

        В безвременье заводят черных гуппи и странные привычки - ломать сигареты, писать стихи в рифму, разговаривать с кошками. Ковры в опавших листьях. На термометрах -2. Под окном дворовая кошка рыжая Лилу пытается согреть новорожденных котят. Третий приплод за год. Весенние и летние не выжили. Эти тем более обречены. Но я молюсь. Не верить, но молиться самая старая привычка. Из времен, когда меня первый раз жестоко обманули, и я поверила. В Бога тоже. Что вас привело к Богу? Ложь и утопленные котята. Что вас заставило в нем разувериться? Я всё ещё верю в него. И всё ещё молюсь.

        В безвременье мечтаешь ходить в черных платьях в пол, быть худой, глупой и загадочной (первое часто принимается за второе), вместо этого читаю Кундеру и Монтеня в синем сарафане и носках, расцветкой похожих на бразильский флаг.

        В безвременье не живут, а засыпают и просыпаются. Засыпают в ноябре, а просыпаются в сентябре, не помня, где были в это время. Черные гуппи выбрасывают красные хвосты. Солидарность с болью двуногой.

        Первый снег тихо падает на рыжую Лилу, последний раз вылизывающую холодеющие тельца котят. Красота предпочитает смерть. Смерть предпочитает беспомощных и большеглазых.

         Безвременье ласково гладит по спине, когда спишь. Поплачь. Легче не станет, но когда, если не сейчас. Искалеченный лист падает к искалеченным ногам.

        Безвременье приют для большеглазых и беспомощных кошек и женщин. Первые не могут оплакать своих детей, вторые – свою сломанную жизнь, вместо этого они уходят в темень первого падающего снега, чтобы вынырнуть из-под цветущей яблони в солнечном мае.

        Восприятие эстетической ценности сродни творчеству.

Томас Стернз Элиот

   Слишком много боли.

Прожилки

        Хочешь быть свободным - не жди похвал и наград.

Хамелеоны. Часть 1

        Ещё одна ночь опускается на землю. Вдали синеют горы. В лиловом воздухе трепещут верхушки пальм. По каменному мосту катится красный пикап. Первая цикада начинает выковывать первую звезду.

        Я вижу, как напротив меня на стене веранды застывает маленькая ящерка. Хамелеон. Моя сестра. Мы обе родились, чтобы мир принимал нас за других. Или не сожрал с потрохами. Мы остаемся трещинами на кувшинах и узорами на коврах, ручками от дверей, которых не существует, и единственным листом, который никогда не слетит с дерева. Мы обманываем мир. Думаем, что обманываем. На самом деле мы призраки, проживая сотню преображений, мы так и не проживаем себя. Мы прячемся, а мир играет с нами в поддавки. Он всё видит. Но иногда хамелеоны начинают бунтовать и перестают принимать цвет серой стены или розового гибискуса. И сразу же превращаются в чудовищ.

        Вы думаете, что эту книгу пишу я, на самом деле ее пишете вы. Я лишь меняю цвет и становлюсь вами. Ровно настолько, насколько нужно, чтобы уцелеть.

        Красный пикап удаляется. Над каменным мостом встает огромный диск луны. Я вижу в изгибах ее кратеров лицо с полуоткрытым ртом и возведенными вверх темными провалами глаз. Это лицо появилось задолго до нас. Его скорбь говорит нам о том, что не было никакого изгнания из рая, потому что не было никакого рая.

        Я надкусываю яблоко. Оно пахнет бензином. Я съедаю всё до последнего кусочка, с зёрнами и хрящами, остается лишь хвостик. Я запускаю его в ящерку. Та не двигается, притворяясь тенью от пальмового листа. Умница!

        Я подумываю о том, чтобы отпустить челку. Потом вспоминаю про родимое пятно у левого края лба. Пятно нежно-персикового цвета, похожее на ящерку. Жаль будет его закрывать. Придется придумать что-нибудь другое. Что если купить очки с простыми стеклами? Ботаничка с рассеянным взглядом, с которой заговорить себе дороже. Таких сторонятся и правильно делают. Решено. Завтра куплю очки с простыми стеклами. Ещё научится подслеповато щуриться, что при здешнем солнце не такая уж большая проблема.

        Я в предвкушении очередной метаморфозы. Память подсовывает ещё один козырь – миниатюрную пишущую машинку в лавке на центральной площади. Она запросто поместится в моей холщовой сумке, впрочем, туда поместится что угодно. Даже я сама. Сумка поистине необъятных размером с флагом Панамы, по-моему, один из самых радужных флагов на свете. Не удивлюсь, если его нарисовал ребенок. Кстати, будучи ребенком, я была уверена, что на флаге Панами изображена панама. Белая, о которой пела Алла, пока я запивала сладким чаем сухари – когда бы не звучала эта песенка по радио, я всегда пила сладкий чай с сухарями. Я слышу голос Аллы и ощущаю на языке вкус чая с сухарями. Господин Пруст, Вы оказались мистером очевидностью. Правда, моей любимой песней оставались всё-таки «Старинные часы». У меня всегда был хороший вкус. Розовый лак для ногтей появился в моей жизни ближе к тридцати пяти. Кстати, пользуются ли ботанички розовым лаком? Сомневаюсь. Придется на время отказаться от своего нового пристрастия. Никакого лака, никаких подводок тенями.

        Рассеянный взгляд, сарафан в цветочек, высоко подобранные волосы. И имя. Новое имя. Пусть даже только в голове. Меня охватывает зуд нетерпения.

        Я допиваю свой дайкири. Единственное, от чего придется отказаться, так это от спиртного. Завтра я буду пить исключительно свежевыжатые соки. Или молоко, это было бы красиво. Мате оставим для бунтарки в армейских ботинках.

        Луна растет, заполняя собой всё большее пространство. От пальм остается лишь шелест. На открытой веранде маленькой гостинице я единственный посетитель. Пора двигать. Но напоследок ещё один дайкири. В честь нового преображения. Малышка Елена завтра ты впервые взглянешь на этот мир своими подслеповатыми глазами. Мне не нужны линзы, чтобы изменить свой цвет глаз, только свет и новое имя. Только миниатюрная пишущая машинка и вьетнамки. Мы справимся. Мы снова спасемся от самого страшного своего врага – страха быть замеченным, страха быть пойманном.

        Я смакую горечь лайма. Ящерка сворачивается в круг. На стене распускается черный цветок. Где-то вдалеке шумит море. Лицо на лунной поверхности становится ещё больше страдальческим, взывая к темным пустым небесам. Я принимаю последнее решение, делаю завершающий штрих, ставлю никому невидимую подпись в углу картины – малышка Елена будет слишком умна, чтобы верить в силу молитв. Их больше некому слышать. Того, к кому они обращены, давно нет.

        Я чувствую странное волнение, и с вызовом смотрю в темные пустые небеса.

        Человеку со множеством ключей есть что скрывать.

Прожилки

        Даже оставшись последним человеком на земле, я все равно не оставлю попыток написать хорошую книгу. Это лишено логики, и поэтому имеет смысл.

        Когда-нибудь ты вырастишь из своей боли, как вырастают из старых платьев и любовий. Это будет твое примирение с людьми. И окончательной прощание с четвертым временем года. Оно отпустит тебя, а ты опустишься на дно безвременья и, свернувшись калачиком, затихнешь и будешь ждать зимы. Ты почти перестанешь дышать.

        В безвременье снятся удивительные сны. В них ты проживаешь целые жизни. Мгновения и вечности, длящиеся пока ты спишь. За одну минуту ты можешь состариться, вырастив столетнее дерево и здатоглазую дочь. За одну минуту ты можешь лишь подумать, что снова будет дождь. За одну минуту ты можешь лишь вздохнуть. А проснувшись, понять, что не успела и вздохнуть, просто идет снег.

        В твоем безвременье не будет ни желтых листьев, ни затухающих цветов. Не будет бесконечных разговоров о дожде и сплине. Не будет кратких дней и долгих вечеров. Не будет перелетных птиц и замерзающих прудов. Не будет джаза, который любят только за печаль, не будет меланхолии, о которой забывают как только оказываются в дорогом отеле.

        В твоем безвременье будешь только ты и время, для которого не нужны ни часы, ни даты. Только ты и твои вены, по которым оно будет струится и течь. До первого времени года.

Прожилки

        Меня бы не было без моего недуга. И я никогда не увидела бы солнца. Того, на которое смотрят только мои глаза. Того, которого не существует для других.

        Обычно я представляю их себе (ангелов), когда смеркается, в вечерний час предместий или равнин, в долгую и тихую минуту, когда видно лишь то, что освещают закатные лучи, а цвета кажутся воспоминаниями или предчувствиями других оттенков.

Хорхе Луис Борхес

Прожилки

        Я не знаю, что такое меланхолия, то, что нужно искать или то, что уже найдено.

        Сквозь темное стекло не видно Бога.

        Слишком много трилогий, слишком навязчивы и просты мотивы, в них уже не затеряться и не укрыться от вездесущего света и собственных отражений.

        Мы не заметили, как осиротели, лишившись собственных минотавров.

        Лишившись лабиринтов и первозданной спасительной тьмы.

        Потому что вначале была все-таки тьма. И звук.

        Потом появился голос.

        И он был прекрасен.

        И лишь после появилось слово, свет, небо, рай и первое убийство. Жертвоприношения не спасли мир. Ритуалы не спасли душу. Голос был забыт. И всё, что породил свет, нарекли тьмой.

        Она больше не найдет нас и не утешит.

        Мы научились спать при включенных лампах со снятыми абажурами. Глаза наших поруганных детей остекленели от плазмы. От неба остались одни космонавты, от Бога – буклеты. Изувеченные тела животных больше не трогают нас.

        И только минотавры, изгнанные из своих лабиринтов и обитающие теперь в заброшенных штольнях, всё ещё пытаются сохранить остатки той самой первозданной тьмы, чистой и непорочной, в которой, возможно, до сих пор прячется чудовище с ласковыми глазами, которое люди нарекли тысячами именами, чтобы не осталось ни одного.

        И в то время когда мы снова и снова плетемся в богадельни, где много света, много радости, и где так мало нас самих, где-то на другом конце земли минотавры стерегут нашу темноту. Нашу душу. Всё остальное от лукового, придумавшего слово и отвергнувшего голос, который мы слышим порой, оставшись в темноте. Но у этого голоса есть только звук, поэтому мы, силясь разобрать слова, которых нет, списываем всё на шепот деревьев или шорохи ветра, и спешим зажечь хотя бы одну свечу. Чтоб не найти во тьме самих себя.

Прожилки

        Не люблю скрипичных концертов и захламленных шкафов. Скелеты не в счет.

        Хуана до сих пор помнила последние слова своей дочери.

        После исчезновения дочери им с мужем единственный раз удалось услышать ее голос. В нем не было ни страха, ни печали.

        «Ты всё поймешь, когда забудешь обо мне».

        Гектор выхватил из ее рук трубку, но оттуда доносились лишь гудки.

        Хуана внезапно вспомнила все вышитые ею подушки в доме. Минерва любила светло-песочные с вытканными прозрачной нитью ящерками – уже тогда ее дочь училась просачиваться сквозь пальцы, словно песок.

        «Ты всё поймешь, когда забудешь обо мне».

        И она старалась. Бог свидетель старалась.

        По ночам она прислушивалась к дыханию Гектора. Он считал ее плохой матерью, но продолжал любить ее. Она же продолжала заваривать ему самый крепкий мате на побережье и снимать прохладными пальцами боль с висков. Иногда ее ладони ложилась на его горячие веки. Его руки сжимали ее запястья. Акт любви, застывший в вечности под крики ночных птиц. Гобелен, сотканный из горечи, нежности и одиночества вдвоем. Потом вставало солнце или всходила луна.

        Солнце согревало камни, но не людей. Луна освещало лики маленьких спящих детей, похожие на лики древних богов. Ее свет был холоден и сиротлив, как может быть сиротливо и безжизненно горе матери, не желающей оплакивать свою единственную дочь. Эту невидимую горечь не могли постичь даже мотыльки-однодневки, исчезающие с последними лучами заходящего солнца.

        Хуана помнила - когда-то на ее земле шумели деревья, но где росли эти деревья, никто не знал. Несмотря на это, невидимые ветви продолжали шуметь на просторах бескрайних равнин, а их корни гнали по небу облака. Вот почему люди перестали вешать колокольчики над дверьми. Сквозняки и призраки в этих краях были слишком частыми гостями. Теперь их заменяли бубенцы овечьих отар, изредка доносящиеся из густого, словно парное молоко, тумана.

       Хуана знала, что ее дочь, подобно всем детям, родившимся в Маале, родилась с душой, слишком старой, чтобы смотреть на мир без тоски. Ее трехлетняя дочка мыла синие чашки и никогда не пела песен. Ее шестилетняя дочь вдевала нитку в иголку и никогда не поднимала глаз на стук в дверь. Ее десятилетняя дочь принимала роды у коров и никогда не смотрела вдаль. Ее шестнадцатилетняя дочь ушла из дома, ничего с собой не взяв.

        Хуана слушала гул равнин. Через двадцать лет она всё ещё смотрела вдаль и каждую неделю навещала Гектора, оставляя на его могиле свежие розы. Ее дом наводнила ящерицы. Они напоминали ей о чем-то, но о чем, она уже не помнила. И тогда Хуана Де Касиус-Машеда заперла свой дом и, аккуратно повесив ключ на вбитый около двери гвоздь, вышла из калитки. Достигнув городских окраин, Хуана Де Касиус-Машеда навсегда растворилась в лучах утреннего солнца, став частью вечного гула равнин и собственного спасительного забвения.

Прожилки

        В наши дни много талантливых фотографов, но почти нет талантливых художников. Реализм, академизм, наив, примитивизм, всё такое беспомощное и жалкое, как траченное молью манто на когда-то красивой женщине, которая знает и о моли, и о «когда-то», но продолжает смотреть на вас жалостливыми подкрашенными дрожащей рукой глазами. Размазанная тушь неизменно дергает за нужные ниточки (Блок и Вертинский наше всё) и Вы снова и снова даете даме шанс и угощаете ее ещё одним шнапсом.

Ирма смотрит на дождь. Сто оттенков тишины расцвечивают ночь.

Свет в коридорах тускл. Плафоны полны мошек.

Дождь льет и льет. Люди засыпают и просыпаются под его мерный шум.

Электричество потрескивает от сырости. Мошки вспыхивают синим пламенем и сгорают.

Раз в неделю Ирма ходит к почтовому ящику. И каждый раз вынимает из него конверт со своим именем.

В конверте сухие цветы. Всегда сухие цветы.

За окном шумит дождь. Сухие цветы аккуратно разложены на столе.

Ирма пьет из эмалированной кружки чай. В комнате пахнет пыльными коврами и мокрыми решетками.

Тень от дерева дрожит на стене . Искаженный дождем мир становится единственной реальностью.

Ирма перебирает свой гербарий. Выкладывает из него очередную мозаику.

Дождь становится на полтона глуше. Разложенные на столе сухие цветы меняют свой смысл.

Розовый шелк абажура трепещет в темноте и умирает. Вызов призрачным фантомам.

Ирма рисует ручкой на запястье замочную щель. Ключ лежит рядом.

По радио идут новости. В китайском квартале пропали две маленькие девочки.

В водостоках шумит вода. Мимо окна проплывает зонт.

Мир отвык от ярких красок и прямых суждений. Есть только черное и серое.

Белого нет. Хорошего и плохого тоже.

Все умерли. Никто не выжил.

Ирма перемешивает сухие цветы. Непостижимость снова возвращает вещам их первоначальную суть.

Ирма с силой трёт нарисованную на запястье замочную щель. Тень от зонта на стене больше не движется.

Дождь льет как из ведра.

Прожилки

        Ну просидите вы на берегу реки десять, двадцать, тридцать лет, ну проплывет по ней труп вашего врага. А дальше что? А дальше с кем?