Ещё одна ночь опускается на землю. Вдали синеют горы. В лиловом воздухе трепещут верхушки пальм. По каменному мосту катится красный пикап. Первая цикада начинает выковывать первую звезду.
Я вижу, как напротив меня на стене веранды застывает маленькая ящерка. Хамелеон. Моя сестра. Мы обе родились, чтобы мир принимал нас за других. Или не сожрал с потрохами. Мы остаемся трещинами на кувшинах и узорами на коврах, ручками от дверей, которых не существует, и единственным листом, который никогда не слетит с дерева. Мы обманываем мир. Думаем, что обманываем. На самом деле мы призраки, проживая сотню преображений, мы так и не проживаем себя. Мы прячемся, а мир играет с нами в поддавки. Он всё видит. Но иногда хамелеоны начинают бунтовать и перестают принимать цвет серой стены или розового гибискуса. И сразу же превращаются в чудовищ.
Вы думаете, что эту книгу пишу я, на самом деле ее пишете вы. Я лишь меняю цвет и становлюсь вами. Ровно настолько, насколько нужно, чтобы уцелеть.
Красный пикап удаляется. Над каменным мостом встает огромный диск луны. Я вижу в изгибах ее кратеров лицо с полуоткрытым ртом и возведенными вверх темными провалами глаз. Это лицо появилось задолго до нас. Его скорбь говорит нам о том, что не было никакого изгнания из рая, потому что не было никакого рая.
Я надкусываю яблоко. Оно пахнет бензином. Я съедаю всё до последнего кусочка, с зёрнами и хрящами, остается лишь хвостик. Я запускаю его в ящерку. Та не двигается, притворяясь тенью от пальмового листа. Умница!
Я подумываю о том, чтобы отпустить челку. Потом вспоминаю про родимое пятно у левого края лба. Пятно нежно-персикового цвета, похожее на ящерку. Жаль будет его закрывать. Придется придумать что-нибудь другое. Что если купить очки с простыми стеклами? Ботаничка с рассеянным взглядом, с которой заговорить себе дороже. Таких сторонятся и правильно делают. Решено. Завтра куплю очки с простыми стеклами. Ещё научится подслеповато щуриться, что при здешнем солнце не такая уж большая проблема.
Я в предвкушении очередной метаморфозы. Память подсовывает ещё один козырь – миниатюрную пишущую машинку в лавке на центральной площади. Она запросто поместится в моей холщовой сумке, впрочем, туда поместится что угодно. Даже я сама. Сумка поистине необъятных размером с флагом Панамы, по-моему, один из самых радужных флагов на свете. Не удивлюсь, если его нарисовал ребенок. Кстати, будучи ребенком, я была уверена, что на флаге Панами изображена панама. Белая, о которой пела Алла, пока я запивала сладким чаем сухари – когда бы не звучала эта песенка по радио, я всегда пила сладкий чай с сухарями. Я слышу голос Аллы и ощущаю на языке вкус чая с сухарями. Господин Пруст, Вы оказались мистером очевидностью. Правда, моей любимой песней оставались всё-таки «Старинные часы». У меня всегда был хороший вкус. Розовый лак для ногтей появился в моей жизни ближе к тридцати пяти. Кстати, пользуются ли ботанички розовым лаком? Сомневаюсь. Придется на время отказаться от своего нового пристрастия. Никакого лака, никаких подводок тенями.
Рассеянный взгляд, сарафан в цветочек, высоко подобранные волосы. И имя. Новое имя. Пусть даже только в голове. Меня охватывает зуд нетерпения.
Я допиваю свой дайкири. Единственное, от чего придется отказаться, так это от спиртного. Завтра я буду пить исключительно свежевыжатые соки. Или молоко, это было бы красиво. Мате оставим для бунтарки в армейских ботинках.
Луна растет, заполняя собой всё большее пространство. От пальм остается лишь шелест. На открытой веранде маленькой гостинице я единственный посетитель. Пора двигать. Но напоследок ещё один дайкири. В честь нового преображения. Малышка Елена завтра ты впервые взглянешь на этот мир своими подслеповатыми глазами. Мне не нужны линзы, чтобы изменить свой цвет глаз, только свет и новое имя. Только миниатюрная пишущая машинка и вьетнамки. Мы справимся. Мы снова спасемся от самого страшного своего врага – страха быть замеченным, страха быть пойманном.
Я смакую горечь лайма. Ящерка сворачивается в круг. На стене распускается черный цветок. Где-то вдалеке шумит море. Лицо на лунной поверхности становится ещё больше страдальческим, взывая к темным пустым небесам. Я принимаю последнее решение, делаю завершающий штрих, ставлю никому невидимую подпись в углу картины – малышка Елена будет слишком умна, чтобы верить в силу молитв. Их больше некому слышать. Того, к кому они обращены, давно нет.
Я чувствую странное волнение, и с вызовом смотрю в темные пустые небеса.
