30.10.2022
Прожилки
Как часто, достигнув берега моря, человек понимал, что его жизнью было совсем не море, а дорога к нему.
Мгновения
Симфонии умирают, ноты остаются. Если бы было наоборот, музыка стала бы такой же редкостью, как и древние фрески, которые уже не восстановить.
Свет давно погасших звезд, прекрасный, но несуществующий.
Человек, который мог бы стать талантливым пианистом, становится гениальным настройщиком пианино. В детстве, лежа под перевернутой лодкой, он часами мог слушать, как звучит небо над морем и как, затаив дыхание, море слушает небо. Через сорок лет мальчик с пальцами гениального пианиста, умевший отличать голос моря от молчания небес, станет лучшим настройщиком пианино, так и не сыграв ни одной фуги Баха.
Живым остается только то, что не попадает на фотопленку. Заключенные же в петлю времени мгновения, лишаясь прошлого и будущего, превращаются в окаменелости. Тысячи мертвых бабочек, которые уже никогда не вызовут урагана и не запустят цепь событий, из которых соткана человеческая жизнь.
И поэтому, сделав моментальный снимок птицы, мы, сами того не ведая, навсегда прерываем ход времени и лишаем мира гениального пианиста, маленького мальчика, слишком хорошо умеющего распознавать крики птиц. Всегда одних и тех же птиц.
Свет давно погасших звезд, прекрасный, но несуществующий.
Человек, который мог бы стать талантливым пианистом, становится гениальным настройщиком пианино. В детстве, лежа под перевернутой лодкой, он часами мог слушать, как звучит небо над морем и как, затаив дыхание, море слушает небо. Через сорок лет мальчик с пальцами гениального пианиста, умевший отличать голос моря от молчания небес, станет лучшим настройщиком пианино, так и не сыграв ни одной фуги Баха.
Живым остается только то, что не попадает на фотопленку. Заключенные же в петлю времени мгновения, лишаясь прошлого и будущего, превращаются в окаменелости. Тысячи мертвых бабочек, которые уже никогда не вызовут урагана и не запустят цепь событий, из которых соткана человеческая жизнь.
И поэтому, сделав моментальный снимок птицы, мы, сами того не ведая, навсегда прерываем ход времени и лишаем мира гениального пианиста, маленького мальчика, слишком хорошо умеющего распознавать крики птиц. Всегда одних и тех же птиц.
29.10.2022
Притча о Боге-гончаре
«Я печалился о том, что у меня нет обуви, пока не встретил человека, у которого не было ног».
Я печалился о том, что у меня нет ног, пока...
Пока не придумал притчу о Боге-гончаре.
Все мы его сосуды - горшки, кувшины, чаши, вазы...
Что-то лепится для количества, просто и без затей. Рутина. Сосуды прочные, добротные, без изъянов, дефектов, червоточин.
Но бывает когда в Боге-гончаре просыпается мастер, желающий узнать, каких высот может достигнуть его ремесло. И тогда он начинает лепить совсем другие горшки и чаши. Он трудится над этими сосудами годами, вкладывая в них все свое мастерство, все свое вдохновение, всю свою боль и силу.
И сосуд этот – ты.
Ты Его создание, в котором слишком много Его души. И эта вечная печаль, и одиночество, и жизнь вдали от всех – это всё тоже от Него.
Нет это всё не для утешения - оно никогда не длится дольше вздоха. Эта притча нужна нам для смирения. Смирения с прямыми плечами и твердым взглядом. Мы будем одиноки, потому что это дар, прекрасный и печальный. Наша боль сделает нас тоньше и многограннее. Мы будем нести свои изъяны, потому что это красота. Красота в глазах сотворившего нас. Того, Кто любуется нами, гордится нами и бережет нас от сувенирных лавок. И кто через изъяны своих творений пытается постичь и принять собственные.
Я печалился о том, что у меня нет ног, пока...
Пока не придумал притчу о Боге-гончаре.
Все мы его сосуды - горшки, кувшины, чаши, вазы...
Что-то лепится для количества, просто и без затей. Рутина. Сосуды прочные, добротные, без изъянов, дефектов, червоточин.
Но бывает когда в Боге-гончаре просыпается мастер, желающий узнать, каких высот может достигнуть его ремесло. И тогда он начинает лепить совсем другие горшки и чаши. Он трудится над этими сосудами годами, вкладывая в них все свое мастерство, все свое вдохновение, всю свою боль и силу.
И сосуд этот – ты.
Ты Его создание, в котором слишком много Его души. И эта вечная печаль, и одиночество, и жизнь вдали от всех – это всё тоже от Него.
Нет это всё не для утешения - оно никогда не длится дольше вздоха. Эта притча нужна нам для смирения. Смирения с прямыми плечами и твердым взглядом. Мы будем одиноки, потому что это дар, прекрасный и печальный. Наша боль сделает нас тоньше и многограннее. Мы будем нести свои изъяны, потому что это красота. Красота в глазах сотворившего нас. Того, Кто любуется нами, гордится нами и бережет нас от сувенирных лавок. И кто через изъяны своих творений пытается постичь и принять собственные.
Прожилки
Если хочешь спрятаться от кого-то, встань за его спиной. Спи на его кровати, ешь из его посуды, люби, что любить он, и ищи то, что ищет он.
Вёсны
Если у тебя острые скулы (не те, о которые можно порезаться), пара-тройка утраченных иллюзий, о тихом существовании которых ты даже не догадывался, но которые тем не менее крепко оплетали твои щиколотки и твой дом, пока не вышло их время; если у тебя беззащитные ключицы и тонкие руки в своей изощренной жестокости сравнимые лишь с дымом осенней ночью (не верь, что после дыма ничего не остается), если всё это у тебя есть, значит… да, это значит.
И весит.
А мера веса у каждого своя. Одни думают, что проронив слово, безвозвратно теряют его, другие верят, что в слове скрыта истина (блаженны не растратившие веру); третьи рождаются и умирают, как будто дышат на чистое не запотевшее стекло, оставляя после себя нетронутую гладь и забытье, Одни пишут музыку, другие под нее танцуют на фоне стрельчатых окон в вихре золотой пыли, той самой, которой начиняют свои песочные часы ушедшие.
И только маленькие глухонемые девочки с лисьими мордочками засыпают на крышках заколоченных колодцев, так и не найдя дороги домой.
Тем, наверное, и страшны, по-хорошему страшны, все вёсны, наступающие в бесснежном январе.
И весит.
А мера веса у каждого своя. Одни думают, что проронив слово, безвозвратно теряют его, другие верят, что в слове скрыта истина (блаженны не растратившие веру); третьи рождаются и умирают, как будто дышат на чистое не запотевшее стекло, оставляя после себя нетронутую гладь и забытье, Одни пишут музыку, другие под нее танцуют на фоне стрельчатых окон в вихре золотой пыли, той самой, которой начиняют свои песочные часы ушедшие.
И только маленькие глухонемые девочки с лисьими мордочками засыпают на крышках заколоченных колодцев, так и не найдя дороги домой.
Тем, наверное, и страшны, по-хорошему страшны, все вёсны, наступающие в бесснежном январе.
27.10.2022
Дневная луна
Закрыть глаза и... проснуться.
Люди снова не замечают прозрачную дневную луну в сияющих голубых небесах.
Люди выясняют, кто из них умнее, талантливей и больше.
А дневная луна такая прозрачная и чистая.
А небо такое синее.
А грусть такая легкая. Так бывает, когда отпускаешь, не притронувшись. Когда смотрит тот, кого нет. Когда теряешь то, что не имел. Когда собственную хрипоту меняешь на хрип невидимой птицы. Когда благодаришь за то, что не в хороводе.
Пустынные небеса холоднее и бесприютнее. И выше. Там сама любовь теряет смысл и перестаёт быть коконом. Смысл слишком много объясняет. А наши знания нас обкрадывают.
И уже не нужно искать луну в дневное время суток. Лучше заказать вкусную еду, посмотреть прямой эфир с Богом, поставить лайки, лечь в кровать, закрыть глаза и... проснуться.
И увидеть, наконец, дневную луну, которую не замечал многие тысячи лет.
Люди снова не замечают прозрачную дневную луну в сияющих голубых небесах.
Люди выясняют, кто из них умнее, талантливей и больше.
А дневная луна такая прозрачная и чистая.
А небо такое синее.
А грусть такая легкая. Так бывает, когда отпускаешь, не притронувшись. Когда смотрит тот, кого нет. Когда теряешь то, что не имел. Когда собственную хрипоту меняешь на хрип невидимой птицы. Когда благодаришь за то, что не в хороводе.
Пустынные небеса холоднее и бесприютнее. И выше. Там сама любовь теряет смысл и перестаёт быть коконом. Смысл слишком много объясняет. А наши знания нас обкрадывают.
И уже не нужно искать луну в дневное время суток. Лучше заказать вкусную еду, посмотреть прямой эфир с Богом, поставить лайки, лечь в кровать, закрыть глаза и... проснуться.
И увидеть, наконец, дневную луну, которую не замечал многие тысячи лет.
Я и мистер Лобовски
Сочинительство - занятие, похожее на ловлю невидимых рыб в невидимом море. Когда рыбак вдруг превращается в рыбу, и это не ты создаешь эксцентричных фотографов, которых после смерти некому оплакать, это они создают тебя.
Несколько пар детских сандалий тридцатилетней давности в старом сундуке, то ли смеющаяся, то ли плачущая статуя в центре пустого фонтана, мертвый старик с незабудками в волосах. К концу дня тебя уже нет. А доживать нужно до сумерек, а после - до полуночи. Через месяц ты уже не можешь не умирать. Магия берет свою мзду.
Ровно столько, сколько стоят ваши рассветы на одиноких стульях. Ровно столько, сколько стоят ваши закаты под старыми грушами.
Магия, в которой живут дети с душами стариков и старики, которые помнят, что море пахнет не только солью, но и лимонными деревьями.
Рождение это не всегда смерть. Смерть это не всегда рождение.
Мы заглядываем в кошачьи глаза, пьем какао, сочиняем стихи из пауз, и всегда чего-то ждем. Мы не можем не ждать. Покажите мне человека, который ничего не ждет. Покажите мне море, в котором никто не живет. Дайте послушать Бетховена без Бетховена. Покажите немыслимое без поклонения.
Мы оставляем на качелях цветы для призраков и молоко для ежей. Мы выманиваем на свет солнце и пропавших детей, чтобы вернуть им их сандалии, которые, конечно же, оказываются для них слишком малы.
Мы сидим с мистером Лобовски друг напротив друга. Кто-то из нас двоих настоящий. Мистер Лобовски смотрит на догорающий клён. Я смотрю на его сплетенные пальцы.
В этой игре только два правила: я выманиваю на свет тьму, мистер Лобовски выманивает на свет меня.
Мы оставляем друг для друга незабудки, детские сандалии и блюдца с молоком, делая вид, что оставляем их для призраков, ежей и потерянных детей.
Наконец я принимаю решение, и вскидываю над столом руку, сжатую в кулак.
- Умница, - улыбается мистер Лобовски, и, повторив мое движение, медленно начинает отчет.
- Камень, ножницы, бумага.
Несколько пар детских сандалий тридцатилетней давности в старом сундуке, то ли смеющаяся, то ли плачущая статуя в центре пустого фонтана, мертвый старик с незабудками в волосах. К концу дня тебя уже нет. А доживать нужно до сумерек, а после - до полуночи. Через месяц ты уже не можешь не умирать. Магия берет свою мзду.
Ровно столько, сколько стоят ваши рассветы на одиноких стульях. Ровно столько, сколько стоят ваши закаты под старыми грушами.
Магия, в которой живут дети с душами стариков и старики, которые помнят, что море пахнет не только солью, но и лимонными деревьями.
Рождение это не всегда смерть. Смерть это не всегда рождение.
Мы заглядываем в кошачьи глаза, пьем какао, сочиняем стихи из пауз, и всегда чего-то ждем. Мы не можем не ждать. Покажите мне человека, который ничего не ждет. Покажите мне море, в котором никто не живет. Дайте послушать Бетховена без Бетховена. Покажите немыслимое без поклонения.
Мы оставляем на качелях цветы для призраков и молоко для ежей. Мы выманиваем на свет солнце и пропавших детей, чтобы вернуть им их сандалии, которые, конечно же, оказываются для них слишком малы.
Мы сидим с мистером Лобовски друг напротив друга. Кто-то из нас двоих настоящий. Мистер Лобовски смотрит на догорающий клён. Я смотрю на его сплетенные пальцы.
В этой игре только два правила: я выманиваю на свет тьму, мистер Лобовски выманивает на свет меня.
Мы оставляем друг для друга незабудки, детские сандалии и блюдца с молоком, делая вид, что оставляем их для призраков, ежей и потерянных детей.
Наконец я принимаю решение, и вскидываю над столом руку, сжатую в кулак.
- Умница, - улыбается мистер Лобовски, и, повторив мое движение, медленно начинает отчет.
- Камень, ножницы, бумага.
15.10.2022
Маленькая рыжая кошка стережет далекие горы. Ветер треплет занавески, за которыми слышен португальский говор и шум листвы, силуэты прохожих в солнечной дымке похожи на призраков. В комнате с белеными стенами спит женщина, которая поет джаз. Мадемуазель Гардо, Вы не видите нашего солнца, но в каждом треке рассказываете нам о своем. Оно согревает наши пальцы и оставляет беспризорными лбы. Мы вечные скитальцы. Невидимые прозрачные пальцы тасуют бесконечную колоду жизни: вот сентябрьская мягкая синева сквозит в чугунных прутьях садовой ограды, за которой бледное незрячее лицо склоняется над клумбой из темно-серых ирисов, в то время как от сладости пионов горчит морозный воздух, плывущий над аллей с ее заснеженными львами. Пасьянс разложен. Персидские ковры и гребень из Китая. Шафран и виски. Шагаловский скрипач и рембрандтовский свет.
Надевая изношенное мы надеемся, что почувствуем несравненно больше наших доживших до глубокой старости сверстников.
Мы в них та самая вечность. Прижимаясь лбом к прохладному стеклу, за которым синее море, она излечивается от всех своих недугов и сомнений, становясь всесильной в своей неволи.
Невольникам дозволено всё. Стать богами, птицами, первым детским словом, сказанным до первого услышанного. Свобода невольников золотит небеса и колосья, серебрит голоса и кубки, в котором пенится вино, и покрывает медью листья и тела. Свобода, о которой мы не знаем, но которую видим во сне и огнях затерявшихся в степи городов, Что-то вздрагивает в нас, сладко и тревожно. Но свобода слишком тяжелое бремя даже для богов. И мы снова прижимаемся лбом к прохладному стеклу и предоставляем времени лепит из нашей вечности фигурки для игр в жизнь.
Потраченное всегда возвращается к нам, но мы ему уже не рады, оно уже чужое, пахнущее чужими кострами и чужой землей. Говорящее на португальском и отмечающее праздники поминальными блюдами. Мы не знаем, что это мы, обогнувшие земной шар и вернувшиеся домой к своим теням. Теням ведь проще жить. Их не обожжет, не ранит, не убьет. Их не намочит дождь и не раздавит горе. Их не сотрет вишневый цвет и не затмит другая тень. Их не заменит Бог и не отдаст закат. Они невольники, знающие только небеса. Слишком широкие, чтобы куда-нибудь идти, слишком необъятные, чтобы кого-нибудь искать, слишком далекие, чтобы не найти в них себя.
Маленькие рыжие кошки стерегут далекие горы - лиловые хребты спящих драконов становятся на мгновенье позвонками спящих женщин, с хрипловатым голосом, лучше всех поющих джаз на португальском языке.
Надевая изношенное мы надеемся, что почувствуем несравненно больше наших доживших до глубокой старости сверстников.
Мы в них та самая вечность. Прижимаясь лбом к прохладному стеклу, за которым синее море, она излечивается от всех своих недугов и сомнений, становясь всесильной в своей неволи.
Невольникам дозволено всё. Стать богами, птицами, первым детским словом, сказанным до первого услышанного. Свобода невольников золотит небеса и колосья, серебрит голоса и кубки, в котором пенится вино, и покрывает медью листья и тела. Свобода, о которой мы не знаем, но которую видим во сне и огнях затерявшихся в степи городов, Что-то вздрагивает в нас, сладко и тревожно. Но свобода слишком тяжелое бремя даже для богов. И мы снова прижимаемся лбом к прохладному стеклу и предоставляем времени лепит из нашей вечности фигурки для игр в жизнь.
Потраченное всегда возвращается к нам, но мы ему уже не рады, оно уже чужое, пахнущее чужими кострами и чужой землей. Говорящее на португальском и отмечающее праздники поминальными блюдами. Мы не знаем, что это мы, обогнувшие земной шар и вернувшиеся домой к своим теням. Теням ведь проще жить. Их не обожжет, не ранит, не убьет. Их не намочит дождь и не раздавит горе. Их не сотрет вишневый цвет и не затмит другая тень. Их не заменит Бог и не отдаст закат. Они невольники, знающие только небеса. Слишком широкие, чтобы куда-нибудь идти, слишком необъятные, чтобы кого-нибудь искать, слишком далекие, чтобы не найти в них себя.
Маленькие рыжие кошки стерегут далекие горы - лиловые хребты спящих драконов становятся на мгновенье позвонками спящих женщин, с хрипловатым голосом, лучше всех поющих джаз на португальском языке.
Вино и хлеб, неспелые оливки,
Земля, согретая последним талым снегом,
И птица вьет свое гнездо в загривке
У призрака, скребущем память по сусекам.
И Чарли Паркеру опять не спится,
В траве высокой бродят голоса и цапли,
И в небо тихо грусть моя струится,
И превращается в пустые дирижабли.
Таков закон, прозренье неизбежно,
И тот, кто жив, тот в одиночку тихо плачет,
У мертвых всё иначе, и бесснежно
Кончается февраль их, горек и прозрачен.
У них крестцы, у нас шнурки с крестами,
Их одиночество - слова, а наше – вера,
Они ступнями меряют – мы лбами
Заветы старого слепого кабальеро.
В очах их темный мед – а в наших пепел,
Они не спят и в сумерках качают люльки,
В саду, что глубиной своею светел,
И где всё больше шатких опустевших стульев.
Земля, согретая последним талым снегом,
И птица вьет свое гнездо в загривке
У призрака, скребущем память по сусекам.
И Чарли Паркеру опять не спится,
В траве высокой бродят голоса и цапли,
И в небо тихо грусть моя струится,
И превращается в пустые дирижабли.
Таков закон, прозренье неизбежно,
И тот, кто жив, тот в одиночку тихо плачет,
У мертвых всё иначе, и бесснежно
Кончается февраль их, горек и прозрачен.
У них крестцы, у нас шнурки с крестами,
Их одиночество - слова, а наше – вера,
Они ступнями меряют – мы лбами
Заветы старого слепого кабальеро.
В очах их темный мед – а в наших пепел,
Они не спят и в сумерках качают люльки,
В саду, что глубиной своею светел,
И где всё больше шатких опустевших стульев.
12.10.2022
Прожилки
Только умные и смелые женщины могут позволить себе тонкие и невзрачные кольца стоимостью в несколько миллионов.
Невзрачность всегда оставалась недооцененной. К счастью, для многих вещей.
Невзрачность всегда оставалась недооцененной. К счастью, для многих вещей.
Хамелеоны. Часть 2
На следующий день я приобретаю всё необходимое и, переодевшись в сарафан с бледно-голубыми васильками, снова возвращаюсь на террасу кофе, где заказываю стакан молока и свежий хлеб. Чтобы не быть слишком предсказуемой, отказываюсь от идеи заказать тарелку козьего сыра и соленых оливок. Официантка смотрит в темно-карие глаза Елены Делипараниди, ещё вчера бывшие зелено-карими, и приветливо улыбается. Так улыбаются новым постояльцам. Глаза гречанки за толстыми стеклами старомодных очков испуганно распахиваются, делая ее похожей на испуганного оленёнка. Улыбка на лице официантки делается почти материнской. Первый шар легким ударом точно отправляется в лузу.
После ухода официантки достаю из сумки пишущую машинку, черная лакированная с алой окантовкой и такой же алой лентой, эта малышка обошлась мне в круглую сумму. Но она того определенно стоила. Я вспомнила, с каким благоговением старик-лавочник с китайским сморщенным, точно моченное яблоко, лицом протянул мне одно из своих любимых детищ, при этом тайком окинув меня с головы до пят внимательным взглядом. Думаю, если бы я не прошла его фейс-контроля, машинка вернулась бы на прилавок. Но вьетнамки и оленьи глаза за старомодными очками решили вопрос в пользу юной застенчивой гречанки со взглядом девяностолетней старухи.
Теперь это сокровище принадлежит мне.
От непривычки зудит переносица. Синее небо пылает, горы вдали плавятся, становясь голубой дымкой, призрачной и прекрасной, как луна в дневное время суток, забытой людьми и призраками. Белый цветок, вытканный на белом платье. Женщины редко берегут свои тайны. Ещё реже у всех на виду. Когда-то я знала такую женщину. Она любила смотреть на дневную луну и всегда выбирала платья с рисунком того же цвета, что и цвет платья.
«Мы, женщины, много теряем, отказавшись от сиреневых гардений на сиреневых воротничках и желтых платьях, вытканных желтыми розами. Мы разучились загадывать загадки и совершать паломничества».
Она жила в слишком предсказуемом мире, в котором не было места разоблачениям и надежно охраняемым тайнам. Она пользовалась сургучными печатями и часто прижимала указательный палец к губам, призывая к тишине. В этой тишине обязательно совершалось что-то невидимое тем, кто продолжал говорить, например, с балки на невидимой паутине спускался прозрачный, словно слюда, паучок, в голубом небе появлялась дневная луна, а на выкрашенной зеленой стене возникала ещё одна трещинка.
Она была свидетельницей моих первых преображений и стала первой моей убийцей. Одной из лучших. Белый нож на белой скатерти.
Я смотрю в слепящее небо. Для дневной луны слишком рано.
Я возвращаюсь к пишущей машинке и делаю пробный оттиск. На белой странице проступают аккуратные маленькие буковки, алые и блестящие. Пахнет белыми цветами.
Я пишу про настройщицу пианино, в свободное время пекущую хлеб и рисующую рыб. Первое чудо, совершенное богочеловеком. Пять хлебов и пара рыбин. Аллюзии всегда были моей слабостью. Женщина, научившая меня видеть дневную луну в светлое время суток, говорила, что я могу написать великий роман и стать Маркесом в юбке. После своей смерти Элис оставила мне свой дом с манговой рощей, наводненной безвредными змеями, ящерицами и лягушатами, облюбовавшими вырытый прямо в земле и огороженный деревянным ободом, срезанной с винной бочки. Вода в колодце отливала зеленоватой чернотой, деревянные колышки подгнили от постоянной сырости, а красные лягушата оглашали манговые заросли нестройным хриплым хором. В доме стояла синяя мебель и пахло белыми цветами. В гардеробе висело пятнадцать платьев, там же стояла пара туфель одинакового телесного цвета, которые никак не вязались с утонченным вкусом хозяйки дома. Туфли были простыми и не таили в себе никаких хитросплетений в виде вытканных сов или цветов. Ну или в виде обнаженных Мах.
Элис нашли повешенной на манговом дереве в ее самом красивом розовом платье с вышитыми ветками сакуры. Я до сих пор слышу глухой стук спелых розовых плоды манго. падающих в высокую траву к босым ногам весящей на дереве женщины.
Мертвые женщины требуют своих жертв. Дом Элис до сих пор пустует. Несмотря на это, я чувствую, что большая часть меня все эти годы остаются среди голубых стульев и красных лягушат у темного колодца. Я слышу, как пахнет сырое дерево и белые цветы. Я провожаю красное, как манго, солнце и варю манговый джем. Манго я не люблю с детства. С тех пор мало что изменилось. Элис никогда не предлагала мне мангового варенья, но завещала свой дом с манговой рощей. Она знала, рано или поздно я вернусь туда насовсем собирать с разросшихся деревьев розовые спелые плоды. Мне хочется верить, что знала. Иначе это оказалась бы не та Элис, которую я любила. Единственная, которой я доверила свою смерть. И даже туфли телесного цвета, в которых Элис будто чуть парила над землей, служили в ее пользу. Я могла бы сказать, что скучаю по ней, но это не понравилось бы самой Элис. Она хотела остаться. И осталась. Живее и острее самой жизни. Зарубкой на синей двери, из которой вдруг прорастает белый цветок. Он появлялся на двери каждую осень. Я видела, как он белеет в ночи под стук опадающих плодов манго. И да, иногда я мечтаю о смерти. Смерти посреди апельсиновой рощи. Чтобы кто-нибудь всю жизнь помнил ранимость узких подошв, похожих на подошвы ребенка - маленькие розовые подошвы-рыбки среди зеленых волн манговых ветвей.
После ухода официантки достаю из сумки пишущую машинку, черная лакированная с алой окантовкой и такой же алой лентой, эта малышка обошлась мне в круглую сумму. Но она того определенно стоила. Я вспомнила, с каким благоговением старик-лавочник с китайским сморщенным, точно моченное яблоко, лицом протянул мне одно из своих любимых детищ, при этом тайком окинув меня с головы до пят внимательным взглядом. Думаю, если бы я не прошла его фейс-контроля, машинка вернулась бы на прилавок. Но вьетнамки и оленьи глаза за старомодными очками решили вопрос в пользу юной застенчивой гречанки со взглядом девяностолетней старухи.
Теперь это сокровище принадлежит мне.
От непривычки зудит переносица. Синее небо пылает, горы вдали плавятся, становясь голубой дымкой, призрачной и прекрасной, как луна в дневное время суток, забытой людьми и призраками. Белый цветок, вытканный на белом платье. Женщины редко берегут свои тайны. Ещё реже у всех на виду. Когда-то я знала такую женщину. Она любила смотреть на дневную луну и всегда выбирала платья с рисунком того же цвета, что и цвет платья.
«Мы, женщины, много теряем, отказавшись от сиреневых гардений на сиреневых воротничках и желтых платьях, вытканных желтыми розами. Мы разучились загадывать загадки и совершать паломничества».
Она жила в слишком предсказуемом мире, в котором не было места разоблачениям и надежно охраняемым тайнам. Она пользовалась сургучными печатями и часто прижимала указательный палец к губам, призывая к тишине. В этой тишине обязательно совершалось что-то невидимое тем, кто продолжал говорить, например, с балки на невидимой паутине спускался прозрачный, словно слюда, паучок, в голубом небе появлялась дневная луна, а на выкрашенной зеленой стене возникала ещё одна трещинка.
Она была свидетельницей моих первых преображений и стала первой моей убийцей. Одной из лучших. Белый нож на белой скатерти.
Я смотрю в слепящее небо. Для дневной луны слишком рано.
Я возвращаюсь к пишущей машинке и делаю пробный оттиск. На белой странице проступают аккуратные маленькие буковки, алые и блестящие. Пахнет белыми цветами.
Я пишу про настройщицу пианино, в свободное время пекущую хлеб и рисующую рыб. Первое чудо, совершенное богочеловеком. Пять хлебов и пара рыбин. Аллюзии всегда были моей слабостью. Женщина, научившая меня видеть дневную луну в светлое время суток, говорила, что я могу написать великий роман и стать Маркесом в юбке. После своей смерти Элис оставила мне свой дом с манговой рощей, наводненной безвредными змеями, ящерицами и лягушатами, облюбовавшими вырытый прямо в земле и огороженный деревянным ободом, срезанной с винной бочки. Вода в колодце отливала зеленоватой чернотой, деревянные колышки подгнили от постоянной сырости, а красные лягушата оглашали манговые заросли нестройным хриплым хором. В доме стояла синяя мебель и пахло белыми цветами. В гардеробе висело пятнадцать платьев, там же стояла пара туфель одинакового телесного цвета, которые никак не вязались с утонченным вкусом хозяйки дома. Туфли были простыми и не таили в себе никаких хитросплетений в виде вытканных сов или цветов. Ну или в виде обнаженных Мах.
Элис нашли повешенной на манговом дереве в ее самом красивом розовом платье с вышитыми ветками сакуры. Я до сих пор слышу глухой стук спелых розовых плоды манго. падающих в высокую траву к босым ногам весящей на дереве женщины.
Мертвые женщины требуют своих жертв. Дом Элис до сих пор пустует. Несмотря на это, я чувствую, что большая часть меня все эти годы остаются среди голубых стульев и красных лягушат у темного колодца. Я слышу, как пахнет сырое дерево и белые цветы. Я провожаю красное, как манго, солнце и варю манговый джем. Манго я не люблю с детства. С тех пор мало что изменилось. Элис никогда не предлагала мне мангового варенья, но завещала свой дом с манговой рощей. Она знала, рано или поздно я вернусь туда насовсем собирать с разросшихся деревьев розовые спелые плоды. Мне хочется верить, что знала. Иначе это оказалась бы не та Элис, которую я любила. Единственная, которой я доверила свою смерть. И даже туфли телесного цвета, в которых Элис будто чуть парила над землей, служили в ее пользу. Я могла бы сказать, что скучаю по ней, но это не понравилось бы самой Элис. Она хотела остаться. И осталась. Живее и острее самой жизни. Зарубкой на синей двери, из которой вдруг прорастает белый цветок. Он появлялся на двери каждую осень. Я видела, как он белеет в ночи под стук опадающих плодов манго. И да, иногда я мечтаю о смерти. Смерти посреди апельсиновой рощи. Чтобы кто-нибудь всю жизнь помнил ранимость узких подошв, похожих на подошвы ребенка - маленькие розовые подошвы-рыбки среди зеленых волн манговых ветвей.
11.10.2022
Когда в безвременье кто-нибудь умирает, остается белая холщовая сумка с черными стрекозами, пастушьей травой и красной надписью Good Morning,. Остается платье с желтыми канарейками, которое так и не успели ни разу надеть, и почти дописанный роман, который отправится в корзину нового владельца ноутбука. Остается дорогая кровать с кованной железной спинкой и резными ножками-столбиками из красного дерева. Остаются дворовые кошки, орущие под ставнями, и их пустые миски. Остается зима, которую некому больше ждать, но которая сядет за новую скатерть с танцем Матисса и станет тщетно ждать традиционного виски на донышке граненного стакана, из которого летом пьют кислый сидр. Остается новое инвалидное кресло с недовязанным детским свитером на сиденье и не услышанные крики перелетных птиц. Остается тоска матери, и ее облегчение. Остается прощение, сиротливое, как дитя, за которым никто не вернется. Остаются стены, помнящие больше и дольше людей. Остается серебряная сережка, потерянная на каменных щербатых ступенях, ведущих к разрушенной крепости, и слабый луч солнца, не нашедший слабую тонкую руку на створке распахнутого окна. Остается свет, невидимый для других, и тьма на дне старого колодца со снующими туда-сюда красными ящерками. Остается патио, мощенное тенями ушедших предков, под сенью кротких лип, высаженных в память нерожденных сыновей и дочерей, единственных, для кого не существует памяти. Остается шум океана и его тишина, когда в его шуме прорастают человеческие голоса. Остается безнадежность, слишком трепетная, чтобы не сойти за надежду. Остаются отголоски счастью и боли, ранящие однажды кого-нибудь из живых, которые запишет всё на слух и, сам того не зная, допишет роман из корзины. А стихи... они станут тем самим безвременьем между августом и первым хоралом в честь Рождества, когда кто-нибудь, как завещание, оставит на спинке стула сумку с красной надписью Good Morning и летающей над ней живой стрекозой, невесть откуда взявшейся в безвременье.
03.10.2022
Прожилки
О коучазх.
Все же жизнь в глубинке имеет свои преимущества, ты просто собираешь ягоды, вместо того, чтобы красить их в желтый цвет и убеждать себя и других в том, что это оливки.
Все же жизнь в глубинке имеет свои преимущества, ты просто собираешь ягоды, вместо того, чтобы красить их в желтый цвет и убеждать себя и других в том, что это оливки.
Помним ли мы ещё о том, что наше тело храм?
Храм с цветными витражами, фигурой распятого Христа и ажурной решеткой для исповеди, через которую, словно сквозь сито, просеиваются души человеческие.
Оттачиваем ли мы нашу душу, как ювелир оттачивает драгоценный камень, находя в нем все новые цвета и грани, обращая изъяны в достоинства, ради которых убивают, но обладание которыми не делает нас богаче?
Вслушиваемся ли мы в свое дыхание, единственное, что осталось в нас неизменным с самого сотворения мира?
Давая обет молчания, мы пытаемся отыскать дорогу к началу. «Язык никто из людей укротить не может». Перед ногами же укротившего свое сердце, лежит весь мир, постигшему уроки молчания, некуда больше идти. Одиночество Бога может принять лишь пустыня.
Твое сердце храм. ты можешь разбить в нем сад, построить дом или вырастить детей. Взрастить себя, когда живя вне суеты, всё меньше говоришь, всё больше чувствуешь. Пока однажды порог твоего храма не приступит путник с избитыми ногами и пересохшей гортанью. И ты примешь его. Дашь воду и пищу, омоешь ноги и излечишь язвы, а, расставаясь с ним, поймешь, что провожаешь самого себя. И неважно, сколько ещё предстоит пройти ему по дорогам земли и сколько он пронесет в себе твое молчание. Неважно сколько пройдет времени до того вечера, когда под трескотню кузнечиков ты проводишь за ворота храма ещё одного вечного путника, ещё одного себя.
Ведь только так мы взращиваем душу, чтоб прикоснуться к небесам. Ногами продолжая оставаться на земле.
В твоих глазах все паутинки мира,
Хранящие останки фараонов
И отсвет глаз уставших пассажиров,
Навечно заключенных в сталь вагонов.
Твои ключицы хрупкие престолы,
Из бивней, серебра и древних копей.
Из воска, накипевшего в костёле -
Печати колдовских средневековий.
В твоей гортани горькие напевы
Сирен, давящихся своим же ядом.
Лишенным блюдечек и чаш коленных
Перед крестом с распятием не падать.
В твоих висках египетского нарда
Тончайший плеск и злая полуправда,
И век прозрачных тонкая рулада -
Слепым ладоням лучшая награда.
Твоя душа приют для прях усталых,
Прибежище для безголовых Савлов.
Когда уснешь под спудом листьев палых,
Не будет сон твой светом обесславлен.
Твой бледный лоб со шрамом от ветрянки,
К стеклу прижат, крав сирот и проклятий,
Глухой ко всем молениям архангел,
Не спасший светотень от благодатей.
И пение сверчка у изголовья
Всю тишину отдаст тебе сторицей,
Нежайшего и горького злословья
Гвоздики, вдетой в ветхую петлицу.
В рубцах твои ладони восковые
От лезвий острых и крестов нательных.
Хранят прохладу пальцы голубые
И запах смол - вздыханий корабельных.
В твоей крови все океаны мира,
И зов китов неистребим и вечен
Звучит в тебе, и отсветом инжира
Сквозят в листве кресты пустых скворечен.
В твоем дыханье шепот трамонтаны -
Пришедшей с гор и хрипотцой расколот
Твой голос, в бледноликие тюльпаны
Точащий темный мёд издохшим пчёлам.
В твоем удушье эхо умираний
Всех прошлых лет, погасшее сиянье
Садов, свет Рембрандта, манжетик рваный,
И львов чугунных долгое скитанье.
Твоя Голгофа крестовины окон
И рощ оливковых дрожащий отсвет,
У церкви старенький мопед и ворон
Рапсодию одну и ту же квохчут.
Твой дом – приют давно истекших сроков,
Трещащих над тобою без умолку
Сорок, от Венских мальчиков ожогов
В висок - из Мизерере - всё без толку.
Дождями бесконечными исхлёстан
Рассвет в букете хризантем сгорает,
Ты со стола берешь конверт, короста,
Как прах веков, с колен твоих слетает.
Гравюрами заполнены страницы,
Висок терзает запах туберозы,
Ты вспоминаешь тень летящей птицы
И как в Аравии черны колодцы.
И с этой памятью в рассвете Ниццы
Замрешь под лязг проснувшихся трамваев
Двадцатилетней Биче Портинари,
Прядущей нить лиловой медуницы.
Хранящие останки фараонов
И отсвет глаз уставших пассажиров,
Навечно заключенных в сталь вагонов.
Твои ключицы хрупкие престолы,
Из бивней, серебра и древних копей.
Из воска, накипевшего в костёле -
Печати колдовских средневековий.
В твоей гортани горькие напевы
Сирен, давящихся своим же ядом.
Лишенным блюдечек и чаш коленных
Перед крестом с распятием не падать.
В твоих висках египетского нарда
Тончайший плеск и злая полуправда,
И век прозрачных тонкая рулада -
Слепым ладоням лучшая награда.
Твоя душа приют для прях усталых,
Прибежище для безголовых Савлов.
Когда уснешь под спудом листьев палых,
Не будет сон твой светом обесславлен.
Твой бледный лоб со шрамом от ветрянки,
К стеклу прижат, крав сирот и проклятий,
Глухой ко всем молениям архангел,
Не спасший светотень от благодатей.
И пение сверчка у изголовья
Всю тишину отдаст тебе сторицей,
Нежайшего и горького злословья
Гвоздики, вдетой в ветхую петлицу.
В рубцах твои ладони восковые
От лезвий острых и крестов нательных.
Хранят прохладу пальцы голубые
И запах смол - вздыханий корабельных.
В твоей крови все океаны мира,
И зов китов неистребим и вечен
Звучит в тебе, и отсветом инжира
Сквозят в листве кресты пустых скворечен.
В твоем дыханье шепот трамонтаны -
Пришедшей с гор и хрипотцой расколот
Твой голос, в бледноликие тюльпаны
Точащий темный мёд издохшим пчёлам.
В твоем удушье эхо умираний
Всех прошлых лет, погасшее сиянье
Садов, свет Рембрандта, манжетик рваный,
И львов чугунных долгое скитанье.
Твоя Голгофа крестовины окон
И рощ оливковых дрожащий отсвет,
У церкви старенький мопед и ворон
Рапсодию одну и ту же квохчут.
Твой дом – приют давно истекших сроков,
Трещащих над тобою без умолку
Сорок, от Венских мальчиков ожогов
В висок - из Мизерере - всё без толку.
Дождями бесконечными исхлёстан
Рассвет в букете хризантем сгорает,
Ты со стола берешь конверт, короста,
Как прах веков, с колен твоих слетает.
Гравюрами заполнены страницы,
Висок терзает запах туберозы,
Ты вспоминаешь тень летящей птицы
И как в Аравии черны колодцы.
И с этой памятью в рассвете Ниццы
Замрешь под лязг проснувшихся трамваев
Двадцатилетней Биче Портинари,
Прядущей нить лиловой медуницы.
02.10.2022
Старая вилла. Часть 2.
Только обретая свободу, люди понимают, что им некуда идти.
В свою первую ночь на Вилле я уснула на диване в гостиной. В непроходимых зарослях парка, когда-то бывшем гордостью Констанс, пела невидимая птица. Я вглядывалась в трещину на потолке, своим очертанием напоминавшую сидящую женщину, и уснула прежде чем ее головку, опущенную на скрещенные руки, поглотили сумерки. Проснувшись на рассвете, я услышала пение той же самой птицы, хрипловатое и взволнованное. Трещина на потолке при свете зарождающего дня была едва заметна. Пение невидимой птицы рождало в душе покой и умиротворение.
Неожиданно птица смолкла. Наступило утро. Сквозь дымную зелень парка сквозило ясное небо.
Я вдохнула воздух Виллы. Пахло стариной, соснами и морем. Ставни были хорошо смазаны и легко открывались. На втором этаже располагалось три спальни, одна из которых оказалась запертой. Там же находилась небольшая ванная комната, выложенная мозаичными плитами с теми же самыми лисьими фигурами. Из начищенных медных кранов бежала горячая вода, а в шкафчиках лежала стопка полотенец. Я выбрала серое полотенце, обшитое по краям черными цаплями.
Я выбрала спальню, выходящую своими окнами на примыкающий к западной ограде лес.
Сбросив с себя пропахшую пылью, потом и слезами одежду, я с невероятным удовольствием погрузилась в наполненную ванную, и в этот самый миг вдруг вспомнила, что забыла закрыть на ночь входные двери, и неожиданно осознала, что впервые за долгое время не чувствую ни страха, ни тревоги. Я была в безопасности. Набрав побольше воздуха в легкие, я опустилась на дно ванны. Слёзы счастья смещались с лавандовым мылом и искусственной солью, пахнувшей любовником, который никогда не встретишь, а значит самого желанного и любимого. Обещание небес чистейшее из всех счастий на свете. Это был первый и единственный урок, который я получила от своей матери, захлебнувшейся в дождевом ручейке глубиной в один дюйм. И тогда я почувствовала, как по моим щекам катятся обжигающие слёзы прощения и застарелой печали. Слишком застарелой, чтобы не оставить ее в воде, пахнущей лавандой, грязью и слезами.
В свою первую ночь на Вилле я уснула на диване в гостиной. В непроходимых зарослях парка, когда-то бывшем гордостью Констанс, пела невидимая птица. Я вглядывалась в трещину на потолке, своим очертанием напоминавшую сидящую женщину, и уснула прежде чем ее головку, опущенную на скрещенные руки, поглотили сумерки. Проснувшись на рассвете, я услышала пение той же самой птицы, хрипловатое и взволнованное. Трещина на потолке при свете зарождающего дня была едва заметна. Пение невидимой птицы рождало в душе покой и умиротворение.
Неожиданно птица смолкла. Наступило утро. Сквозь дымную зелень парка сквозило ясное небо.
Я вдохнула воздух Виллы. Пахло стариной, соснами и морем. Ставни были хорошо смазаны и легко открывались. На втором этаже располагалось три спальни, одна из которых оказалась запертой. Там же находилась небольшая ванная комната, выложенная мозаичными плитами с теми же самыми лисьими фигурами. Из начищенных медных кранов бежала горячая вода, а в шкафчиках лежала стопка полотенец. Я выбрала серое полотенце, обшитое по краям черными цаплями.
Я выбрала спальню, выходящую своими окнами на примыкающий к западной ограде лес.
Сбросив с себя пропахшую пылью, потом и слезами одежду, я с невероятным удовольствием погрузилась в наполненную ванную, и в этот самый миг вдруг вспомнила, что забыла закрыть на ночь входные двери, и неожиданно осознала, что впервые за долгое время не чувствую ни страха, ни тревоги. Я была в безопасности. Набрав побольше воздуха в легкие, я опустилась на дно ванны. Слёзы счастья смещались с лавандовым мылом и искусственной солью, пахнувшей любовником, который никогда не встретишь, а значит самого желанного и любимого. Обещание небес чистейшее из всех счастий на свете. Это был первый и единственный урок, который я получила от своей матери, захлебнувшейся в дождевом ручейке глубиной в один дюйм. И тогда я почувствовала, как по моим щекам катятся обжигающие слёзы прощения и застарелой печали. Слишком застарелой, чтобы не оставить ее в воде, пахнущей лавандой, грязью и слезами.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)