После ухода официантки достаю из сумки пишущую машинку, черная лакированная с алой окантовкой и такой же алой лентой, эта малышка обошлась мне в круглую сумму. Но она того определенно стоила. Я вспомнила, с каким благоговением старик-лавочник с китайским сморщенным, точно моченное яблоко, лицом протянул мне одно из своих любимых детищ, при этом тайком окинув меня с головы до пят внимательным взглядом. Думаю, если бы я не прошла его фейс-контроля, машинка вернулась бы на прилавок. Но вьетнамки и оленьи глаза за старомодными очками решили вопрос в пользу юной застенчивой гречанки со взглядом девяностолетней старухи.
Теперь это сокровище принадлежит мне.
От непривычки зудит переносица. Синее небо пылает, горы вдали плавятся, становясь голубой дымкой, призрачной и прекрасной, как луна в дневное время суток, забытой людьми и призраками. Белый цветок, вытканный на белом платье. Женщины редко берегут свои тайны. Ещё реже у всех на виду. Когда-то я знала такую женщину. Она любила смотреть на дневную луну и всегда выбирала платья с рисунком того же цвета, что и цвет платья.
«Мы, женщины, много теряем, отказавшись от сиреневых гардений на сиреневых воротничках и желтых платьях, вытканных желтыми розами. Мы разучились загадывать загадки и совершать паломничества».
Она жила в слишком предсказуемом мире, в котором не было места разоблачениям и надежно охраняемым тайнам. Она пользовалась сургучными печатями и часто прижимала указательный палец к губам, призывая к тишине. В этой тишине обязательно совершалось что-то невидимое тем, кто продолжал говорить, например, с балки на невидимой паутине спускался прозрачный, словно слюда, паучок, в голубом небе появлялась дневная луна, а на выкрашенной зеленой стене возникала ещё одна трещинка.
Она была свидетельницей моих первых преображений и стала первой моей убийцей. Одной из лучших. Белый нож на белой скатерти.
Я смотрю в слепящее небо. Для дневной луны слишком рано.
Я возвращаюсь к пишущей машинке и делаю пробный оттиск. На белой странице проступают аккуратные маленькие буковки, алые и блестящие. Пахнет белыми цветами.
Я пишу про настройщицу пианино, в свободное время пекущую хлеб и рисующую рыб. Первое чудо, совершенное богочеловеком. Пять хлебов и пара рыбин. Аллюзии всегда были моей слабостью. Женщина, научившая меня видеть дневную луну в светлое время суток, говорила, что я могу написать великий роман и стать Маркесом в юбке. После своей смерти Элис оставила мне свой дом с манговой рощей, наводненной безвредными змеями, ящерицами и лягушатами, облюбовавшими вырытый прямо в земле и огороженный деревянным ободом, срезанной с винной бочки. Вода в колодце отливала зеленоватой чернотой, деревянные колышки подгнили от постоянной сырости, а красные лягушата оглашали манговые заросли нестройным хриплым хором. В доме стояла синяя мебель и пахло белыми цветами. В гардеробе висело пятнадцать платьев, там же стояла пара туфель одинакового телесного цвета, которые никак не вязались с утонченным вкусом хозяйки дома. Туфли были простыми и не таили в себе никаких хитросплетений в виде вытканных сов или цветов. Ну или в виде обнаженных Мах.
Элис нашли повешенной на манговом дереве в ее самом красивом розовом платье с вышитыми ветками сакуры. Я до сих пор слышу глухой стук спелых розовых плоды манго. падающих в высокую траву к босым ногам весящей на дереве женщины.
Мертвые женщины требуют своих жертв. Дом Элис до сих пор пустует. Несмотря на это, я чувствую, что большая часть меня все эти годы остаются среди голубых стульев и красных лягушат у темного колодца. Я слышу, как пахнет сырое дерево и белые цветы. Я провожаю красное, как манго, солнце и варю манговый джем. Манго я не люблю с детства. С тех пор мало что изменилось. Элис никогда не предлагала мне мангового варенья, но завещала свой дом с манговой рощей. Она знала, рано или поздно я вернусь туда насовсем собирать с разросшихся деревьев розовые спелые плоды. Мне хочется верить, что знала. Иначе это оказалась бы не та Элис, которую я любила. Единственная, которой я доверила свою смерть. И даже туфли телесного цвета, в которых Элис будто чуть парила над землей, служили в ее пользу. Я могла бы сказать, что скучаю по ней, но это не понравилось бы самой Элис. Она хотела остаться. И осталась. Живее и острее самой жизни. Зарубкой на синей двери, из которой вдруг прорастает белый цветок. Он появлялся на двери каждую осень. Я видела, как он белеет в ночи под стук опадающих плодов манго. И да, иногда я мечтаю о смерти. Смерти посреди апельсиновой рощи. Чтобы кто-нибудь всю жизнь помнил ранимость узких подошв, похожих на подошвы ребенка - маленькие розовые подошвы-рыбки среди зеленых волн манговых ветвей.
