Когда в безвременье кто-нибудь умирает, остается белая холщовая сумка с черными стрекозами, пастушьей травой и красной надписью Good Morning,. Остается платье с желтыми канарейками, которое так и не успели ни разу надеть, и почти дописанный роман, который отправится в корзину нового владельца ноутбука. Остается дорогая кровать с кованной железной спинкой и резными ножками-столбиками из красного дерева. Остаются дворовые кошки, орущие под ставнями, и их пустые миски. Остается зима, которую некому больше ждать, но которая сядет за новую скатерть с танцем Матисса и станет тщетно ждать традиционного виски на донышке граненного стакана, из которого летом пьют кислый сидр. Остается новое инвалидное кресло с недовязанным детским свитером на сиденье и не услышанные крики перелетных птиц. Остается тоска матери, и ее облегчение. Остается прощение, сиротливое, как дитя, за которым никто не вернется. Остаются стены, помнящие больше и дольше людей. Остается серебряная сережка, потерянная на каменных щербатых ступенях, ведущих к разрушенной крепости, и слабый луч солнца, не нашедший слабую тонкую руку на створке распахнутого окна. Остается свет, невидимый для других, и тьма на дне старого колодца со снующими туда-сюда красными ящерками. Остается патио, мощенное тенями ушедших предков, под сенью кротких лип, высаженных в память нерожденных сыновей и дочерей, единственных, для кого не существует памяти. Остается шум океана и его тишина, когда в его шуме прорастают человеческие голоса. Остается безнадежность, слишком трепетная, чтобы не сойти за надежду. Остаются отголоски счастью и боли, ранящие однажды кого-нибудь из живых, которые запишет всё на слух и, сам того не зная, допишет роман из корзины. А стихи... они станут тем самим безвременьем между августом и первым хоралом в честь Рождества, когда кто-нибудь, как завещание, оставит на спинке стула сумку с красной надписью Good Morning и летающей над ней живой стрекозой, невесть откуда взявшейся в безвременье.