Первая арабеска за август. И, возможно, единственная. Ты отгораживаешься от живых и слушаешь голоса из прошедших, будущих или не случившихся жизней. Последние, несмотря на печальную участь, чаще всего оказываются ярче и полнозвучнее других. Эта работа души, и совсем немного отчаяния. Сейчас моя душа очарована голосом женщины-хамелеона, не то ребенком, не то чудовищем, хотя часто это слова синонимы. Невинность убивает легко и без зазрений совести. Раскаяния не красят хорошеньких девушек. В раскаянии мы больше жалеем себя, чем других. Это, самый тонкий самообман, изобретенный человеческой душой, этим совершеннейшим ткацким станком, созданным Богом. А Бог, это все таки не только свет.

        Я слушаю зеленый свет. Вглядываюсь в знаки. Терплю боль. Я прохожу этот путь, потому что хочу остаться живой, даже если этот путь ведет к смерти. Фоном новости о малышке-аутистке, сбежавшей в одних трусиках из большого города в бескрайнюю лесостепь. Ее найдут. Или поймают. Хочу ли я этого, если существует два вида милосердия? Знаю только, что хотела бы оказаться в ее теле, сбежать на край света или стать легендой, прекрасной легендой о свободе и другом мире, вход в который может открываться лишь с обратной стороны, то есть никогда.

        Я тоже вяжу свои веревки, чтобы спуститься вниз, и сбежать туда, где всё возможно. А может, и дальше. И я пишу. Моя единственная возможность выжить, остаться незамеченной на всех дисплеях тепловизоров, на всех радарах и границах зрения. Остаться невидимой у всех на виду. Это дар, который носят в темных припухших от слёз или от беслёзья веках. Смиряясь с тем, с чем смиряться нельзя. Живя подёнкой в чьем-то скоротечном предутреннем сне.

        И я жду холода, чтоб не болело сердца от бликов солнца на стене и нежного тепла.

        И я пишу о тихом шуме пальм и синем-синем небе. Пишу о девушке, стучащей по круглым клавишам машинки. И сочиняющей роман. Быть может, обо мне.