Ты ослепляешь птиц. Я тку персидский шелк. На нем всё те же птицы. Мои глазасты и безмолвны, твое певучи, но слепы, в их грудках горошины рулад и трелей, которым нет цены. У них отняли свет небес, но как отнять у света жизнь, трепещущую в каждой птахе. И жизнь поет сильней и звонче во тьме и боли. Шелка безмолвствуют и льнут к телам людей. Они прохладны и нежны. Цвета зарождающейся любви и созревающих персиков. Зеленое, на синем. Степной ковыль в морской воде. Всё та же затаенность. Вся та же боль. Безмолвная, неясная, ветшающая вместе с человеческой плотью и верой. Но не надеждой. На чаше с голубой глазурью трепещет шелкопрядка, эмаль тверда и холодна, сеть трещин похожа на веточки укропа. Она не стала шелком, не стала легкой и крылатой, но скоро в трещинках эмали появится пушистый мягкий жемчуг.

        Жар льется с проводов. Вернувшись с похорон, я засыпаю крепким сном. Мы обе спим. Ты смотришь на меня, вытачивая из белого смолистого бруска сосны головку птицы. С открытыми глазами. В саду поет щегол. Не ослепленный, но несвободный от небес. Как птица на плече той блузки, в которой ты ушла к тому, кто ослепляет мудрецов и шелкопрядов.