Бабочка или ребенок внутри.
Ребенок пошевелился первым.
20.11.2022
Memento mori
Когда чужой дневник вдруг оборвется на "Memento mori" и в небе закружат безмолвно птицы, свершая свой обряд прощания с землей; когда ты полегчаешь и станешь легче паутинки, когда в тебе поселится такой покой, что слуха твоего коснется ход улиток и камней, к тебе вдруг подбежит ребенок и спросит задыхаясь:
- Ты слышишь, слышишь, мама?
И ты, на миг от книжки оторвавшись, рассеянно посмотришь на дитя:
- Ты что-то говорил, родной?
- Я говорил с ней, мама.
- Но здесь же только мы с тобой.
- Нет, мама, здесь ещё она, и ей немного грустно.
- Ты слышишь, слышишь, мама?
И ты, на миг от книжки оторвавшись, рассеянно посмотришь на дитя:
- Ты что-то говорил, родной?
- Я говорил с ней, мама.
- Но здесь же только мы с тобой.
- Нет, мама, здесь ещё она, и ей немного грустно.
- Ох, милый мой… И отчего же ей так грустно?
Ребенок хмурит брови, но, увидав речную стрекозу, в минуту забывает обо всем и вот уже бежит за ней со смехом, звонким и счастливым. А ты вдруг понимаешь, тебя здесь нет, и не обрывается дневник, он просто так написан, чтоб было бы куда идти - Memento quia pulvis es, но не к кому вернуться - Est dues in nobis...
Ребенок хмурит брови, но, увидав речную стрекозу, в минуту забывает обо всем и вот уже бежит за ней со смехом, звонким и счастливым. А ты вдруг понимаешь, тебя здесь нет, и не обрывается дневник, он просто так написан, чтоб было бы куда идти - Memento quia pulvis es, но не к кому вернуться - Est dues in nobis...
19.11.2022
Голос
Даль она ведь в глазах смотрящего. Больше ее нигде не существует. Большинство вещей существует лишь потому, что есть глаза, на них смотрящие. Через призму, всего, что в нас заложено, мы смотрим на окружающий нас мир, не подозревая, что сами являемся той самой призмой, через которую малое смотрит на большое, а большое на малое.
Голос сделал тишину глубже. В свою очередь музыка подарила голосу осмысленность, и только речь сделала наш голос беззвучным и тусклым. Мы стали слишком много говорить, речь стала нашим щитом, но перестала быть оберегом.
Как хрупки оказались все наши высокие технологии, как тонки и хлипки подрамники наших многочисленных теорий. Много веков назад, оставаясь наедине со своим голосом и ветром посреди пустыни, человек знал, куда идти и был намного сильнее нас сегодняшних. Он пробовал на вкус новую веру и отваживался на безверие. Он сверялся с небом и не придумывал себе богов, чтобы оправдывать свое бездействие. Он шел. Шел вперед. Сейчас все бегут, но никто не двигается вперед. Последние остатки тишины поселились в каменных изваяниях, изображающих поющих людей. А сами голоса, лишившись даже своего эха, бродят по земле неясными отголосками и звуками, отживая свой век в пустующих домах и заброшенных часовнях, и, не найдя своих поводырей, рисуют на пшеничных полях и скалистых плато круги и лабиринты, откуда нет ни выходов, ни путей в прошлое, где человеческий голос, ещё свободный от слов, взмывал к небесам, подобно птице, и заставлял улыбаться самого Бога.
Голос сделал тишину глубже. В свою очередь музыка подарила голосу осмысленность, и только речь сделала наш голос беззвучным и тусклым. Мы стали слишком много говорить, речь стала нашим щитом, но перестала быть оберегом.
Как хрупки оказались все наши высокие технологии, как тонки и хлипки подрамники наших многочисленных теорий. Много веков назад, оставаясь наедине со своим голосом и ветром посреди пустыни, человек знал, куда идти и был намного сильнее нас сегодняшних. Он пробовал на вкус новую веру и отваживался на безверие. Он сверялся с небом и не придумывал себе богов, чтобы оправдывать свое бездействие. Он шел. Шел вперед. Сейчас все бегут, но никто не двигается вперед. Последние остатки тишины поселились в каменных изваяниях, изображающих поющих людей. А сами голоса, лишившись даже своего эха, бродят по земле неясными отголосками и звуками, отживая свой век в пустующих домах и заброшенных часовнях, и, не найдя своих поводырей, рисуют на пшеничных полях и скалистых плато круги и лабиринты, откуда нет ни выходов, ни путей в прошлое, где человеческий голос, ещё свободный от слов, взмывал к небесам, подобно птице, и заставлял улыбаться самого Бога.
01.11.2022
Волны
Придет время, и люди останутся наедине со своей пустотой.
Многие из нас поймут, рождение это даже не начало.
Сможете ли вы отличить одну волну от другой? Сможете ли через несколько лет узнать волну, которая бьется сейчас у ваших ног, а через мгновение исчезнет без следа в бескрайнем океане? Вы скажете: всё это пустое - волны не живут дольше одного взгляда. Но так ли это на самом деле?
Мы до сих пор не знаем, что такое наша память и видят ли нас призраки. И почему мы так боимся смерти.
Разве опавшие листья умирают? Из их сияния соткан осенний воздух и наши тела. Когда с приходом зимы это свечение гаснет, мы чувствуем необъяснимую меланхолию и слабость, виня во всем ранние сумерки и слишком короткие дни.
Мы уже не помним, что именно свет причинил нам первую боль и лишил нас чувства безопасности. Однажды нас выбросило из теплого материнского моря на холодный солнечный берег, и нам не осталось ничего другого, как учится дышать и любить свет.
И мы учились.
За первое отвечали инстинкты. За второе – религия.
Мы жили на берегу, встречая рассветы, любовь и старость; провожая закаты и идущих мимо паломников. Мы жили на берегу, курили сигары, рожали детей и учились договариваться со своей пустотой. Она обещала подождать. Мы толкли виноград и читали Лорку. Мы жили на берегу. Но рядом бились и шумели волны. Может за окном, а может в предсердии.
Рождаясь из моря, мы уходили в землю.
Мы ничего не знали о себе.
Мы давали нашим детям имена в надежде это исправит.
Но в конце жизни, забыв имена детей и все прочитанные книги, оставались наедине со своей пустотой, прижимая к уху искусственную раковину, в которой плескались почти настоящие волны.
Мы слушали белый шум, принимая его за шум волн.
Мы жили на берегу моря.
А уходили в землю.
Многие из нас поймут, рождение это даже не начало.
Сможете ли вы отличить одну волну от другой? Сможете ли через несколько лет узнать волну, которая бьется сейчас у ваших ног, а через мгновение исчезнет без следа в бескрайнем океане? Вы скажете: всё это пустое - волны не живут дольше одного взгляда. Но так ли это на самом деле?
Мы до сих пор не знаем, что такое наша память и видят ли нас призраки. И почему мы так боимся смерти.
Разве опавшие листья умирают? Из их сияния соткан осенний воздух и наши тела. Когда с приходом зимы это свечение гаснет, мы чувствуем необъяснимую меланхолию и слабость, виня во всем ранние сумерки и слишком короткие дни.
Мы уже не помним, что именно свет причинил нам первую боль и лишил нас чувства безопасности. Однажды нас выбросило из теплого материнского моря на холодный солнечный берег, и нам не осталось ничего другого, как учится дышать и любить свет.
И мы учились.
За первое отвечали инстинкты. За второе – религия.
Мы жили на берегу, встречая рассветы, любовь и старость; провожая закаты и идущих мимо паломников. Мы жили на берегу, курили сигары, рожали детей и учились договариваться со своей пустотой. Она обещала подождать. Мы толкли виноград и читали Лорку. Мы жили на берегу. Но рядом бились и шумели волны. Может за окном, а может в предсердии.
Рождаясь из моря, мы уходили в землю.
Мы ничего не знали о себе.
Мы давали нашим детям имена в надежде это исправит.
Но в конце жизни, забыв имена детей и все прочитанные книги, оставались наедине со своей пустотой, прижимая к уху искусственную раковину, в которой плескались почти настоящие волны.
Мы слушали белый шум, принимая его за шум волн.
Мы жили на берегу моря.
А уходили в землю.
Душа
Я смотрю на лежащую передо мной фотографию: монохром обнаженной женской фигуры, светящейся в глубине вольтеровского кресла. Бледный рассеянный свет проникает через балконную дверь, густо-черные ветви сада теряются в его сиянии, тонкие руки обхватывают худые колени, разобранная постель, словно невинность, от которой отводит глаза сама любовь: меланхоличный черно-белый гобелен, сотканный из двух оттенков света и одного оттенка темноты.
Кажется, этот снимок столь же рафинирован, сколь и прост. Утонченность без глубокой мысли, форма без содержания, музыкальная арабеска без звучания, цветок без, запаха, поступок без мотива. Отсутствие без отсутствия.
Случайность или неразгаданная тайна?
Интуитивные стихи своевольны и неподвластны упряжи из логических связок, они играют в собственные игры, их нельзя растащить на части, как нельзя разделить на части воду, к ним можно прикоснуться, но их нельзя удержать. Они переменчивы, как свет, и неизъяснимы, как сновидения.
И вот ты уже понимаешь, что не так уже важно умение мыслить, как умение слышать.
Слышать голоса ушедших, не успевших сказать самое главное. Слышать себя. Потому что мы много больше, чем думаем. Мы никогда не сможем осознать и десятой доли того, что скрыто в нас. Оттого и вечная печаль. Сколько бы мы не старались, нам никогда не отомкнуть всех замков, потому что на этих замках и держится душа человеческая.
И эта наша внезапная необъяснимая печаль – она и есть тот дар, который дан нам для того, чтобы выуживать из собственной души золотых рыб и голубых китов. А постоянная одержимость размотать хотя бы часть того клубка, который зовется нашей душой... Совсем немногим дано понять, что размотать этот клубок до последней нити невозможно. Потому что тот, кто заглядывает за горизонт рано или поздно увидит, что пространство, как и наша душа, не имеет ни начала, ни конца.
Поэтому лелей свою печаль, вслушивайся в ее признания, записывай ее откровения, как бы горьки они не были; следуй ее путями, блюди ее в тишине, не отрекайся от нее и не беги ее. Смотри на сплетенные ветви сада и не торопись расплести их. Твоя печаль станет твоим поводырем, и ты поймешь, что запутанные тропы знают больше, чем прямые, а в полутемных комнатах с светящимися девушками в вольтеровских креслах можно найти не только бабкины гребни.
Кажется, этот снимок столь же рафинирован, сколь и прост. Утонченность без глубокой мысли, форма без содержания, музыкальная арабеска без звучания, цветок без, запаха, поступок без мотива. Отсутствие без отсутствия.
Случайность или неразгаданная тайна?
Интуитивные стихи своевольны и неподвластны упряжи из логических связок, они играют в собственные игры, их нельзя растащить на части, как нельзя разделить на части воду, к ним можно прикоснуться, но их нельзя удержать. Они переменчивы, как свет, и неизъяснимы, как сновидения.
И вот ты уже понимаешь, что не так уже важно умение мыслить, как умение слышать.
Слышать голоса ушедших, не успевших сказать самое главное. Слышать себя. Потому что мы много больше, чем думаем. Мы никогда не сможем осознать и десятой доли того, что скрыто в нас. Оттого и вечная печаль. Сколько бы мы не старались, нам никогда не отомкнуть всех замков, потому что на этих замках и держится душа человеческая.
И эта наша внезапная необъяснимая печаль – она и есть тот дар, который дан нам для того, чтобы выуживать из собственной души золотых рыб и голубых китов. А постоянная одержимость размотать хотя бы часть того клубка, который зовется нашей душой... Совсем немногим дано понять, что размотать этот клубок до последней нити невозможно. Потому что тот, кто заглядывает за горизонт рано или поздно увидит, что пространство, как и наша душа, не имеет ни начала, ни конца.
Поэтому лелей свою печаль, вслушивайся в ее признания, записывай ее откровения, как бы горьки они не были; следуй ее путями, блюди ее в тишине, не отрекайся от нее и не беги ее. Смотри на сплетенные ветви сада и не торопись расплести их. Твоя печаль станет твоим поводырем, и ты поймешь, что запутанные тропы знают больше, чем прямые, а в полутемных комнатах с светящимися девушками в вольтеровских креслах можно найти не только бабкины гребни.
30.10.2022
Прожилки
Как часто, достигнув берега моря, человек понимал, что его жизнью было совсем не море, а дорога к нему.
Мгновения
Симфонии умирают, ноты остаются. Если бы было наоборот, музыка стала бы такой же редкостью, как и древние фрески, которые уже не восстановить.
Свет давно погасших звезд, прекрасный, но несуществующий.
Человек, который мог бы стать талантливым пианистом, становится гениальным настройщиком пианино. В детстве, лежа под перевернутой лодкой, он часами мог слушать, как звучит небо над морем и как, затаив дыхание, море слушает небо. Через сорок лет мальчик с пальцами гениального пианиста, умевший отличать голос моря от молчания небес, станет лучшим настройщиком пианино, так и не сыграв ни одной фуги Баха.
Живым остается только то, что не попадает на фотопленку. Заключенные же в петлю времени мгновения, лишаясь прошлого и будущего, превращаются в окаменелости. Тысячи мертвых бабочек, которые уже никогда не вызовут урагана и не запустят цепь событий, из которых соткана человеческая жизнь.
И поэтому, сделав моментальный снимок птицы, мы, сами того не ведая, навсегда прерываем ход времени и лишаем мира гениального пианиста, маленького мальчика, слишком хорошо умеющего распознавать крики птиц. Всегда одних и тех же птиц.
Свет давно погасших звезд, прекрасный, но несуществующий.
Человек, который мог бы стать талантливым пианистом, становится гениальным настройщиком пианино. В детстве, лежа под перевернутой лодкой, он часами мог слушать, как звучит небо над морем и как, затаив дыхание, море слушает небо. Через сорок лет мальчик с пальцами гениального пианиста, умевший отличать голос моря от молчания небес, станет лучшим настройщиком пианино, так и не сыграв ни одной фуги Баха.
Живым остается только то, что не попадает на фотопленку. Заключенные же в петлю времени мгновения, лишаясь прошлого и будущего, превращаются в окаменелости. Тысячи мертвых бабочек, которые уже никогда не вызовут урагана и не запустят цепь событий, из которых соткана человеческая жизнь.
И поэтому, сделав моментальный снимок птицы, мы, сами того не ведая, навсегда прерываем ход времени и лишаем мира гениального пианиста, маленького мальчика, слишком хорошо умеющего распознавать крики птиц. Всегда одних и тех же птиц.
29.10.2022
Притча о Боге-гончаре
«Я печалился о том, что у меня нет обуви, пока не встретил человека, у которого не было ног».
Я печалился о том, что у меня нет ног, пока...
Пока не придумал притчу о Боге-гончаре.
Все мы его сосуды - горшки, кувшины, чаши, вазы...
Что-то лепится для количества, просто и без затей. Рутина. Сосуды прочные, добротные, без изъянов, дефектов, червоточин.
Но бывает когда в Боге-гончаре просыпается мастер, желающий узнать, каких высот может достигнуть его ремесло. И тогда он начинает лепить совсем другие горшки и чаши. Он трудится над этими сосудами годами, вкладывая в них все свое мастерство, все свое вдохновение, всю свою боль и силу.
И сосуд этот – ты.
Ты Его создание, в котором слишком много Его души. И эта вечная печаль, и одиночество, и жизнь вдали от всех – это всё тоже от Него.
Нет это всё не для утешения - оно никогда не длится дольше вздоха. Эта притча нужна нам для смирения. Смирения с прямыми плечами и твердым взглядом. Мы будем одиноки, потому что это дар, прекрасный и печальный. Наша боль сделает нас тоньше и многограннее. Мы будем нести свои изъяны, потому что это красота. Красота в глазах сотворившего нас. Того, Кто любуется нами, гордится нами и бережет нас от сувенирных лавок. И кто через изъяны своих творений пытается постичь и принять собственные.
Я печалился о том, что у меня нет ног, пока...
Пока не придумал притчу о Боге-гончаре.
Все мы его сосуды - горшки, кувшины, чаши, вазы...
Что-то лепится для количества, просто и без затей. Рутина. Сосуды прочные, добротные, без изъянов, дефектов, червоточин.
Но бывает когда в Боге-гончаре просыпается мастер, желающий узнать, каких высот может достигнуть его ремесло. И тогда он начинает лепить совсем другие горшки и чаши. Он трудится над этими сосудами годами, вкладывая в них все свое мастерство, все свое вдохновение, всю свою боль и силу.
И сосуд этот – ты.
Ты Его создание, в котором слишком много Его души. И эта вечная печаль, и одиночество, и жизнь вдали от всех – это всё тоже от Него.
Нет это всё не для утешения - оно никогда не длится дольше вздоха. Эта притча нужна нам для смирения. Смирения с прямыми плечами и твердым взглядом. Мы будем одиноки, потому что это дар, прекрасный и печальный. Наша боль сделает нас тоньше и многограннее. Мы будем нести свои изъяны, потому что это красота. Красота в глазах сотворившего нас. Того, Кто любуется нами, гордится нами и бережет нас от сувенирных лавок. И кто через изъяны своих творений пытается постичь и принять собственные.
Прожилки
Если хочешь спрятаться от кого-то, встань за его спиной. Спи на его кровати, ешь из его посуды, люби, что любить он, и ищи то, что ищет он.
Вёсны
Если у тебя острые скулы (не те, о которые можно порезаться), пара-тройка утраченных иллюзий, о тихом существовании которых ты даже не догадывался, но которые тем не менее крепко оплетали твои щиколотки и твой дом, пока не вышло их время; если у тебя беззащитные ключицы и тонкие руки в своей изощренной жестокости сравнимые лишь с дымом осенней ночью (не верь, что после дыма ничего не остается), если всё это у тебя есть, значит… да, это значит.
И весит.
А мера веса у каждого своя. Одни думают, что проронив слово, безвозвратно теряют его, другие верят, что в слове скрыта истина (блаженны не растратившие веру); третьи рождаются и умирают, как будто дышат на чистое не запотевшее стекло, оставляя после себя нетронутую гладь и забытье, Одни пишут музыку, другие под нее танцуют на фоне стрельчатых окон в вихре золотой пыли, той самой, которой начиняют свои песочные часы ушедшие.
И только маленькие глухонемые девочки с лисьими мордочками засыпают на крышках заколоченных колодцев, так и не найдя дороги домой.
Тем, наверное, и страшны, по-хорошему страшны, все вёсны, наступающие в бесснежном январе.
И весит.
А мера веса у каждого своя. Одни думают, что проронив слово, безвозвратно теряют его, другие верят, что в слове скрыта истина (блаженны не растратившие веру); третьи рождаются и умирают, как будто дышат на чистое не запотевшее стекло, оставляя после себя нетронутую гладь и забытье, Одни пишут музыку, другие под нее танцуют на фоне стрельчатых окон в вихре золотой пыли, той самой, которой начиняют свои песочные часы ушедшие.
И только маленькие глухонемые девочки с лисьими мордочками засыпают на крышках заколоченных колодцев, так и не найдя дороги домой.
Тем, наверное, и страшны, по-хорошему страшны, все вёсны, наступающие в бесснежном январе.
27.10.2022
Дневная луна
Закрыть глаза и... проснуться.
Люди снова не замечают прозрачную дневную луну в сияющих голубых небесах.
Люди выясняют, кто из них умнее, талантливей и больше.
А дневная луна такая прозрачная и чистая.
А небо такое синее.
А грусть такая легкая. Так бывает, когда отпускаешь, не притронувшись. Когда смотрит тот, кого нет. Когда теряешь то, что не имел. Когда собственную хрипоту меняешь на хрип невидимой птицы. Когда благодаришь за то, что не в хороводе.
Пустынные небеса холоднее и бесприютнее. И выше. Там сама любовь теряет смысл и перестаёт быть коконом. Смысл слишком много объясняет. А наши знания нас обкрадывают.
И уже не нужно искать луну в дневное время суток. Лучше заказать вкусную еду, посмотреть прямой эфир с Богом, поставить лайки, лечь в кровать, закрыть глаза и... проснуться.
И увидеть, наконец, дневную луну, которую не замечал многие тысячи лет.
Люди снова не замечают прозрачную дневную луну в сияющих голубых небесах.
Люди выясняют, кто из них умнее, талантливей и больше.
А дневная луна такая прозрачная и чистая.
А небо такое синее.
А грусть такая легкая. Так бывает, когда отпускаешь, не притронувшись. Когда смотрит тот, кого нет. Когда теряешь то, что не имел. Когда собственную хрипоту меняешь на хрип невидимой птицы. Когда благодаришь за то, что не в хороводе.
Пустынные небеса холоднее и бесприютнее. И выше. Там сама любовь теряет смысл и перестаёт быть коконом. Смысл слишком много объясняет. А наши знания нас обкрадывают.
И уже не нужно искать луну в дневное время суток. Лучше заказать вкусную еду, посмотреть прямой эфир с Богом, поставить лайки, лечь в кровать, закрыть глаза и... проснуться.
И увидеть, наконец, дневную луну, которую не замечал многие тысячи лет.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)